[john-dee]

Вообще-то Катце не любил кофе. Горькая мерзость не вызывала в нем ничего, кроме отвращения, однако это был единственный стимулятор, который мог поддерживать его организм в беспощадном режиме вечной гонки. Остальное либо не действовало, либо являлось химией, которая в считаные годы превратило бы его в развалину и свело в могилу. Поэтому он привык. Заставил себя привыкнуть, как в свое время заставил себя привыкнуть к положению фурнитура, а затем к роли вечной тени Первого Консула в грязном мире Черного Рынка. И хоть при мысли о том, кем он является, во рту появлялся тот же противный привкус крепкого кофе, который с трудом прогонялся вкусом крепких сигарет, он все же предпочитал честно смотреть правде в глаза, нежели обманывать себя мнимой важностью и высотой своего положения. В конце-концов это было все равно что пытаться добавить в кофе сахара - горькая гадость превращалась в гадость горько-сладкую и от того еще более тошнотворную.
Впрочем, ко всему можно было привыкнуть. Привыкнуть, смириться и почти не замечать. Кроме одного. Того, что было в его жизни самой большой радостью... и самой большой болью. Любовь.
Даже если бы он очень постарался, то никогда бы не смог ответить на вопрос - почему он, рыжий монгрел, более того, бывший фурнитур, куда уж хуже, стал объектом внимания второго лица в Танагуре. Никогда не смог бы сказать себе, когда впервые прозрачные аквамариновые глаза посмотрели на него не как на пустое место, живой предмет обстановки, а как на человека. Потому что сам, увидев впервые высокого светловолосого мужчину с отстраненно-холодным выражением классически красивого лица, запретил себе смотреть на него. Даже когда, много позже, был вынужден поднимать взгляд и глядеть в эти необычные глаза, заставлял себя не видеть. Потому что в ином случае его ситуация была бы еще хуже ситуации древнего скульптора, влюбившегося в статую. И поэтому, когда однажды случилось невозможное, он оказался совершенно не готов к нему. Не готов настолько, что поначалу позволил себе быть абсолютно и невероятно счастливым. Впервые даже ненавистный напиток потерял для него свой привкус. Правда сначала он серьезно опасался того, что блонди начнет ограничивать его свободу, пусть не в деловой, но в личной жизни, слишком велика была разница в социальном положении, воспитании, привычках, силе личности, но этого не случилось и Катце не знал, что и думать. А потом думать окончательно расхотелось. А зря.
Второму Консулу не пришлось ломать его или заставлять меняться - он делал это сам, по доброй воле, согласно собственному желанию. Ради того, кого любил, он готов был поменять небо и землю местами, остановить вечные амойские дожди и заставить планету цвести в вечной весне. Хотя Рауль никогда не возражал, против споров и отстаивания своей точки зрения, дилер всегда чувствовал момент, когда надо остановиться и признать вою неправоту, чтобы не перегнуть палку и не раздосадовать Советника. Он был готов днем и ночью часами слушать размышления вслух, в которых, чаще всего мало что понимал, и ему это никогда не надоедало. Когда блонди обнимал его, заглядывая в глаза и ласково гладя по волосам, Катце, всегда так тщательно скрывавший малейшие свои эмоции, почти стыдящийся их проявления, никогда не пытался закрыться, спрятать полыхавший любовью взгляд, хоть как-то замаскировать свои чувства. Так было и так оставалось по сей день потому что не могло стать иным, но теперь то, что казалось счастьем, оказалось болью. Словно иглы света проникли в самое его сердце и там застыли, обернувшись ледянящим металлом, день и ночь разрушающим свою обитель.
Потому что Катце понял, что блонди все это не нужно. Он все так же заглядывал в глубину невероятных глаз, но теперь отчетливо видел, что все чувства в них словно подернуты тонким слоем льда. Почти незаметным, таким хрупким, таким... непробиваемым.
И это было худшим из всего, что происходило с рыжим до того времени.
Он был готов все отдать, вынуть сердце из груди, стать всего лишь тенью блонди, лишь бы растопить этот лед. Лишь бы тот поверил. Потому что Рауль не верил, Катце постепенно понял эту нехитрую истину. Рыжий все бы сделал, но... блонди не нуждается в этой вере. Не хотел верить. Почему... монгрел не знал. Зато прекрасно знал, что все его усилия напрасны.

- Здравствуй, - за размышлениями рыжий даже не услышал звука открывающейся двери и, тем более шагов любовника. Теплая рука легла на плечо, разворачивая дилера вместе с креслом, спокойный зеленый взгляд заслонил собой мир и губы согрел поцелуй.

Невыносимый вкус горечи захлестнул все его существо...

И ответ Рыжего


Рауль всегда любил театр. Терранское изобретение завораживало ирреальностью, игрой, блеском. Подумать только - целый мир на сцене! Но сегодня, именно сегодня, когда дипломаты преподнесли ему билет на выступление лучше труппы галактики - игра не доставляла ему никакого удовольствия. Он смотрел на сцену и представлял, как примадонна, эта нежная, хрупкая, прекрасная женщина войдет за кулисы, переоденется, в джинсы, возьмет сигарету, закурит и признается первому любовнику что устала, как собака и ненавидит Амои. Потмоу что суть любого театра - притворство.
Рауль ненавидел ложь. Он часто лгал, и сейчас яростно лицемерил сам перед собой, доказывая себе же омерзительность лжи.
Ясон сказал тогда всего пару слов, но эти слова заронили сомнение, из сомнения проросла неуверенность, а из нее подозрительность. Теперь же подозрительность давала плоды и горький плод познания добра и зла таял на языке, предавая жизни паршивый привкус.
Ясон сказал всего лишь: "Он актер". Бросил, как бросал все свои полутеатральные фразы. А Рауль вспомнил один случай - совсем недавний, еще свежий в памяти. Катце проводил переговоры, важные, нужные - и Рауль незримо присутствовал за глазком камеры. Рыжий улыбался так искренне, так горячо пожимал протянутую руку, Рауль невольно радовался, что рыжему попадаются такие приятные партнеры по переговорам. А потом... А потом дилер проводил взглядом будующего заказчика и лицо его изменилось. А Рауль понял - его улыбка была всего лишь игрой. Театром. А Ясон сказал: "он актер".
В движениях Катце - отточенность примадонны. В его глазах - любовь первого героя. И это так больно, как картонная шпага, которая вдруг оказалась настоящей.
Разве можно было сказать блонди "нет"? Помнится, он был таким испуганным, таким робким, почти мальчишка, почти ребенок. А потом... А потом роль оказалась выучена. Скольок нежных взглядов, сколько робких поцелуев, скольок разговоров ни о чем - когда Рауль внезапно понимал, что так понимающе кивающий собеседник ни черта не понимает в предмете разговора. Совершенно ни черта. Просто играет. Что бы блонди не было скучно. Что бы ему было хорошо. Что бы не выбиваться из роли.
Рауль задыхается в этом театре, среди пыльных кулис и грязных занавесей, ему хочется настоящего чувства, не патетичного, а просто живого. Но Катце улыбается и в глазах его стынет какая-то горечь, которую он никогда не покажет своему любовнику. Никогда.
Рауль открывает дверь и подает свою реплику:
- Здравствуй.
Склоняется, и безмолвно, одними губами просит у губ Катце сыграть эту пьесу на бис. Пусть картонная шпага окажется настоящей, но пока есть театр, можно надеяться на жизнь.
Невыразимая горечь передается от губ к губам. Горечь яда оловянного кубка, боль от картонной шпаги, ухмылка пластмассового черепа.