Блин, и вот половину этого писал я? Как же много я потерял себя...

[john-dee]

13.12.2008 в 08:33

Пишет  Голубой огонёк:

18. Проклятье цвета солнца
Тема:
Они вызвали к жизни
горячий циклон,
они привели
все стихии в движение...
Танцующий бог
был так удивлен,
что выронил флейту
от изумления...

Мое тело сливается с мраморной столешницей алтаря. Безупречно белое, лишенное всяких оттенков. Чистое. Жрецы так говорят – чистый. Символ невинности, угодный богам. Я не видел их, только этих призрачных тварей, что так жадно кидаются на меня, лаская мою кожу холодом своих туманных конечностей. Меня трясет от отвращения. Или от холода?
Их стылое дыхание оседает на коже тонкой коркой инея. Инеем сковало мое сердце. Удары его стихают, замедляются. Кровь толчками бьется в обледенелый комок, но не может его растопить. Холодно. Похоже, я плачу, но слезы замерзают в уголках глаз и кристаллами скатываются по щекам.
Мне хочется уйти, прочь от мороза, который пробирает до костей, выстужая из меня живое тепло. Но я сам пришел сюда, как прихожу каждое новолунье уже одиннадцать лет. Я сам снимаю с себя белые одежды, сам ложусь на алтарь, раскрытый для их рук, бледной дымкой выделяющихся на фоне темно-лазоревых стен.
Их прикосновения точны и уверенны, они не боятся меня. Ненасытные твари, жадные до чужого тепла. Они пьют его, глотают мои горячие хриплые стоны, и, кажется, высасывают саму душу. Их губы повсюду, они целуют меня и нашептывают что-то успокаивающее на древнем языке. Мне все равно страшно. Холодно и страшно. Но и через ледяную жуть я чувствую мучительное желание, силой вырванное у моего тела.
Им понадобились годы, чтобы приучить меня получать удовольствие, и теперь я покорно кончаю, едва мой возбужденный орган оказывается во рту одного из Духов. Я изгибаюсь на своем каменном ложе, изливаюсь на бездушный мрамор, и чувствую, как бестелесные создания накидываются на подношение, жадно слизывая горячее семя с моих бедер. Осталось терпеть совсем недолго.
Закрываю глаза, перевожу дыхание, а когда поднимаю веки, их уже нет.
Со стоном я сползаю на пол, почти падаю. Трясущимися руками натягиваю свои белые одежды, кутаясь в тонкий шелк. Он не греет. Сил у меня нет, но я бреду к выходу в поисках тепла. Двери раскрываются, я ступаю на освещенную площадку внутреннего дворика. Жрецы обступают меня, уважительно кланяются, не смея подойти ближе.
Я – Дар богам, хоть ни разу их не видел. Моя мать испугалась, когда я появился из ее утробы. Белый. Белая кожа, белые волосы, блеклые слизистые и еле тронутые цветом зрачки. Альбинос. Моя мать боялась меня, пока я рос, а когда мне исполнилось шесть, явились жрецы и забрали меня от нее. Я помню ее глаза в тот момент – в них были облегчение и тоска.
С тех пор ко мне никто не прикасался. Никто, кроме Духов, обитающих в храме. Посланники богини-Луны, им я служу своей чистотой с двенадцати лет. Меня окружили почетом и богатством, но теперь дотронуться до меня, значит навлечь проклятье на город. Потому я бреду по улицам, силясь впитать жар южного солнца своей молочно-белой кожей, а толпа обтекает меня, боясь задеть даже полы моего плаща. Я их идол и основа их благополучия. Каждое новолунье я приношу себя в жертву ради этих людей. А они молятся мне, равно как и богам, но не решаются взглянуть лишний раз.
Я свыкся со своей судьбой. Но как же мне хочется еще хоть раз ощутить человеческие объятья! Так просто и недоступно. Потому я иду дальше, радуясь солнечным лучам и теплому ветру. Здесь он пахнет морем, рыбой и пенькой. Я вздрагиваю, как только что прозревший, удивляясь, как оказался в порту. Здесь мало людей, но полно чужестранцев, которые не чтят наших богов. Мне опасно быть здесь и я спешу вернуться в город, но не могу сразу найти дорогу, беспомощно оглядываясь по сторонам.

Солнце в зените заливает палящими лучами землю, блики пляшут на воде - волны ласково плещут о причал, горячие доски настила обжигают ступни. Как странно, что в этом городе, полном солнца, люди поклоняются безразличной Луне, считая светило воплощением чуть ли не самого зла. Хоть бы жили земледелием и боялись засухи, так нет же, просто глупцы и трусы.
Я зевнул во весь рот - эх, поспать бы. Невольно заулыбался, вспомнив прошлую ночь, и тут услышал знакомый, склизким туманом стелющийся, шепот-шипение: "Выродок... скалится... Чистая Луна..." и плавно повернулся в сторону, откуда потянуло болотной гнилью этих слов. Ну, конечно, граждане города. Длинные одежды метут пыль, руки прячутся в рукавах почти до земли, на лицах маски. Как они только не спекутся во всей этой шелухе из материи? И за версту прет маслами, которыми здешний люд, все, даже слуги, защищает кожу от загара.
Я прямо-таки чувствовал, как эти двое бурлят презрением и отвращением, вон как выпучились, сейчас глаза из глазниц повыпадают. Я усмехнулся и стремительно направился в их сторону, на ходу разворачивая кусок золотистого шелка, обернутого вокруг моих бедер. Шептунов как ветром сдуло, ишь, как припустили, словно за ними Духи гонятся. Впрочем, нет. От Духов они и то драпали бы не так резво. Злорадно ухмыльнувшись, я снова сколол нежную ткань брошкой с изумрудом.
Я – дважды проклятый, дважды изгой. Природе было угодно наградить меня огненно-рыжими волосами, знаком нечистого, дитя жестокого Солнца. Ну и веснушками, конечно. Впрочем, сейчас их было не так уж видно - мое тело покрывал бронзовый загар, что среди людей, оберегающих себя от малейшего лучика, было еще одним поводом шарахаться меня как чумы. Последней же каплей было то, что я не ползал на коленях в грязи городских улиц, вымаливая подаяние у ненавидящей меня толпы, а прекрасно устроился в порту, обслуживая заезжих купцов и путешественников.
В мире, где само слово "любовь" произносится шепотом и только в храмах, где ее почитают дочерью Луны и матерью Духов, занятие проституцией карается мучительной смертью. Причем проститутку казнят, а того, кто хотя бы случайно прикоснулся к ней, лишают статуса, нажитого имущества и изгоняют. Появись я в городе - меня бы колесовали, но над портом город власти не имеет. Сюда я, выброшенный из дома собственными родителями, приполз, прячась от камней "детей Луны". Отлежался... в чужой койке. Мне грех жаловаться, он ласковый был. Нежный. Как утреннее солнце, как прогретые прибрежные волны. Да что вспоминать - дела минувшие. Кабы не он, быть мне дешевой портовой шлюхой. А так я, с моими-то навыками, дорогая портовая шлюха. Которая сама выбирает себе клиентов. Что особенно бесит благочестивых граждан.
Я сладко потянулся. Желание пойти домой и поспать пропало, я подумал, что с удовольствием бы сейчас искупался. Представив себе отблески, которые волны кидают на стенки грота, я почти почувствовал, как прохладные брызги бриллиантовыми искрами оседают на коже.
В ответ на мои фантазии ветер с моря плеснул мне в лицо горьковатой свежестью. Я рассмеялся, сам не зная чему, и пустился бежать вниз, к пирсу, желая сократить себе путь к скалам. Я несся, не особенно глядя вперед, прекрасно зная дорогу, когда кто-то окликнул меня. Обернувшись на бегу, приветственно махнул рукой и врезался в выскочившего из-за груды тюков раззяву. Мы кувырком полетели на земь, точнее, на те самые тюки, которые, к счастью, для незнакомца, оказались набиты чем-то мягким. К счастью потому, что он оказался снизу, придавленный мной. Длинные пряди упали мне на глаза, и, едва я с досадой откинул их, приготовившись сказать недотепе все, что о нем думаю, как слова застыли у меня на губах.
Белоснежная кожа. Чуть ли не прозрачная, шелковистая, словно покрытая тонким налетом перламутра. Тяжелые густы, белые волосы, в которых льдистыми всполохами вспыхивают солнечные лучи, ресницы и брови, как серебряная паутина, и глаза - зеркала, поймавшие в себя слабое эхо отдаленного огня. Чистый. Дар. Даже я, тварь, которой был запрещен вход в город, с которым никто из местных не сказал ни слова, знаю о нем. Только Духи, слуги Луны имеют право на прикосновение к нему. А это значит...
Тяжелая тишина, опустилась на пирс, как топор палача.

Надо было мне торопиться, надо было позвать кого-нибудь, просто крикнуть и горожане, оказавшиеся в порту немедля отозвались бы. Окружив кольцом, они меня вывели бы на одну из кривых улочек, уводящих вверх и вглубь города. Нечестивый чужестранец не должен осквернить прикосновением чистоту Дара. Каждый житель города знает, что непорочностью моей питаются Духи, оберегающие их покой и процветание. Любой из них рискнет самою жизнью, чтобы оградить меня от любой телесной скверны, только бы я сохранил право служения богам.
Но ни один не подаст мне руки, если я упаду.
Наверное, помня об этом, я не попросил мне помочь. А, может, всегдашняя сутолока порта так захватила меня, обходящего ее по самой кромке, что я не захотел никого окликать. Так мало впечатлений для меня, сумеречного обитателя Храма Луны, что каждая капля солнца, каждое яркое событие приносят радость. Я выбирал дорогу наугад, шагал несмело, сопровождаемый любопытными и брезгливыми взглядами матросов и купцов. Белый юноша в белых одеждах – я диковинка для них. Одним претят наши ритуалы, другие не знают ничего о них, просто ищут экзотических зрелищ, но их всех привлекает мой болезненный вид.
Мне все же следовало найти себе проводника и защитника, но я не мог тогда подумать, что прогулка моя закончится так нелепо. Я заплутал, обогнул какие-то лавки, уперся в тупик и снова вышел к пирсу. Море дружелюбно улыбалось мне мерцающей гладью воды. Успев сделать только пару шагов, я краем глаза уловил движение, хотел обернуться… а уже в следующее мгновение падал, раскинув руки.
Мягкие тюки приняли мое тело, спасли от удара о мостовую. Я радовался этому только пару секунд, прежде чем понял, что означает вес тела, навалившегося на меня. Один удар сердца на осознание, и мир закрутился, переворачиваясь с ног на голову. Страх, тревога и восторг от простого касания простых рук. Я как завороженный смотрел в лицо юноши над собой, любуясь ровным загаром, рыжим пламенем волос и ужасом на дне темных глаз. И плевать, что рухнул мой мир, пока пальцы до синяков впиваются в плечи, накрепко связывая меня с давно забытой жизнью. С людьми, с солнцем, с теплом, которое не отнимут.

Вечность прошла или кануло в небытие мгновение? Юноша вцепился в меня с такой силой, что у меня мелькнула глупая мысль - он никогда больше не отпустит меня. От него веяло холодом, словно не человек - один из Духов, которым он служил, лежал, придавленный моим телом. И в то же время слабые искры угасающего огня, скованные этим призрачным льдом, отчаянно мерцали в его глазах.
- Оскверниииитель... - отвратительно резкий женский крик рассек мертвенную тишину, и тут же, невесть откуда взявшаяся, толпа зевак подхватила этот мерзкий визг, завыла, завопила на десятки голосов, - Осквернитель, нечистый... кара!
И гвалт беснующийся толпы материализовался камнями, посыпавшимися на меня. Я вскочил, откинув от себя тонкие руки Дара. Никто из них не подойдет ко мне, никто, кроме... да, они уже бежали, а если ненависть и знает запреты Закона, то их не ведает страх.
Я развернулся готовый бежать, прикрыв голову руками от града камней, как вдруг мой взгляд упал на лежащего юношу. И даже не кровь, тонкой струйкой текущая из его рассеченного виска, остановила меня. И не мысль о том, что его убьют. Мне почему-то показалось, что если я спасусь один, он умрет раньше, чем толпа разорвет его. Впрочем, мусолить эту ерунду времени не было. Я схватил его за тонкое запястье, рванул на себя и рявкнул:
- Бежим!
Может, толпа и не расступилась передо мной, но перед ним... каждый из них боялся стать первым, кто примет на себя тяжесть проклятья. Суеверия иногда поразительно полезны, подумалось мне.
Я мчался к катакомбам. Изредка оглядывался на своего невольного спутника, не слыша его легких шагов за спиной. Дар не отставал от меня, и на его лице была такая пронзительно-шалая радость, что толпа, следующая за нами по пятам, уже казалась мне нестрашной грозовой тучей, а ее рев - отдаленными раскатами уходящего грома.
Еще несколько шагов, и мы вырвались за пределы порта. Ноги увязали в раскаленном песке, дурацкая тряпка на бедрах мешала бежать, я сорвал ее. Впереди уже виднелись спасительные скалы. Последний усилие, и я снова схватил Дар за руку, заставив нырнуть за мной в расщелину между валунов. Здесь было темно, ослепительно темно после света полуденного солнца, но я, подхватив Дар на руки, уверенно шел извилистыми коридорами. Бежать не было надобности: в подземелье, ведущее к Старому Городу не сунулись бы и каратели.
Вскоре темнота перестала быть непроглядной, и впереди смутными контурами выступили стены коридора. Я сделал еще несколько шагов и осторожно поставил Дар на ноги. Он был легкий, почти невесомый, но сила, с которой он обхватил меня за шею, пока я его нес, чуть не задушила меня. Он и сейчас вцепился мне в руку, как маленький испуганный ребенок. Я осторожно высвободил локоть из тонких пальцев и, приобняв за плечи, повел к источнику света. Он все еще дрожал - то ли от холода, то ли от страха и льнул ко мне, словно окоченевший бродяжка к костру.
Пока мы шли, рассеянный свет усилился. Стали видны древние фрески на стенах, под ногами были не камни и песок, а гладкие гранитные плиты. Дар вертел головой по сторонам, разглядывая незнакомое место. Даже в полумраке я видел восхищение на его лице. "А он совсем не боится" - вдруг мелькнула удивленная мысль. Он не боится Старого Храма, о котором в городе страшились рассказывать даже легенды.

Камень, брошенный чьей-то неметкой рукой, разлетелся от удара о стену. Острое крошево брызнуло мне в лицо. Боль и кровь обожгли кожу. Я поднес руку ко лбу, стирая горячие капли и посмотрел на алые разводы на ладони. Кто бы мог подумать! У меня красная кровь, самая обычная теплая и красная, а я и забыл.
Нервная улыбка удовольствия и изумления играла на моих губах. Я снова глянул на виновника... нет, на своего спасителя, желая продлить прерванное касание. Мое желание еще не оформилось словами, когда крепкие пальцы обвились вокруг запястья.
Рывок, и мне показалось, я взлетел. Подошвы сандалий едва касаются земли. Я бегу, парю, расправив крыльями складки белых одежд. В жизни я не испытывал такого счастья. Просто наслаждения от этого почти полета, чувства опасности, бурлящего во мне, и свободы. Мне казалось, когда я упал, сбитый с ног бесцеремонным незнакомцем, разбился кокон, в котором меня прятали с раннего детства. Я упорхнул. И теперь лечу, не разбирая пути…
Тьма поглотила нас так внезапно, что я не успел приготовиться. Зажмурился и тут же едва не вскрикнул от острого удовольствия оказаться в сильных мужских объятиях. Он был младше меня, я знаю, но крепче сложением. И он видел в темноте, раз шагал так уверенно. Я же смог увидеть хоть что-то немалое время спустя, но когда, наконец, разглядел, чуть не кинулся туда, где на стенах распустились цветы. Только страх оказаться снова один на один с темнотой и холодом, удержали меня рядом с юношей.
Наконец, мы вышли на свет, и я только что носом не уткнулся в пеструю роспись. В нашем Храме не было ничего подобного, все там было выкрашено бурым, синим, жемчужно-серым, безо всяких узоров. А тут целые панорамы! Мои ладони шарили по гладким стенам, на которых чуть потускневшей с годами краской были нарисованы сады и леса, а в них прекрасные танцующие девы и маленькие смешные создания на коротких мохнатых ножках, так похожие на… Я шарахнулся прочь, зажимая рукой рот, вторую отирая о край плаща.
- Кто это? – голос хриплый и ломкий то ли от быстро бега, то ли от волнения.
Поверить, что каждый веселый толстячек с маленькими рожками на косматой голове – грозный бог, защитник и палач при богине-Луне, было невозможно. Но и ошибиться я не мог.

Дар наконец отступил от меня и тихо скользил вдоль стен прикасаясь к ярким фрескам с почти чувственным наслаждением. Но внезапно отшатнулся от стены так, словно рука его наткнулась на острое лезвие и подался ко мне.
Повинуясь порыву, я шагнул к нему и обнял, заглянув в полные ужаса глаза. Потом осторожно преодолевая его слабое сопротивление, подвел обратно к стене. И я заговорил, и слова когда-то подслушанного предания вновь зазвучали под этими сводами. Я рассказал Дару, как когда-то наш город жил, как рос и тянулся к свету колоннадами своих дворцов и храмов. Город рос, он жрал и жирел, погрязая в своем благополучии. Его жители обленились и город сыто и беспечно развалился между морем и пустыней, обрастая песчаными складками, которые погребли под собой библиотеки, театры и тенистые сады. Вместо прекрасных строений – бородавки лачуг, осквернивших тело его. Наращивая этажи, разбухая, они вытесняли свежий воздух, обращая улицы в грязные ручейки, по которым течет людской поток. Вонь его туманом расплылась над крышами.
Богам прискучил жалкий мирок ремесленников и торгашей. Они оставили город своей милостью, ушли, уведя за собой смешливых сатиров и плясуний-нимф. А осиротевшие люди, забыв молитвы, возносимые к солнечным Богам, придумали восхвалять Луну и козлоногого ее защитника - изуродованную память о прежних обитателях покинутых храмов.
Дар слушал меня и постепенно дрожь его унималась, а в конце рассказа он робко протянул руку и осторожно погладил порыжевшую краску фрески. А я, вспомнив все то, что слышал о не нашедших места между мирами, сжал его в своих объятиях. Так вот отчего от него словно веет холодом.
Как будто угадав мои мысли, Дар развернулся и доверчиво прильнул ко мне. Я бережно провел рукой по белым растрепанным локонам, и, решившись, прижался губами к его губам. Он тихо охнул и снова сильно, как в катакомбах, обнял меня. И когда нам уже не хватило дыхание, и мы сожалением прервали поцелуй, я опустился перед ним на колени и попросил:
- Позволь мне согреть тебя.
А после, в моих руках, под моими томительными ласками, я чувствовал, как хрупкую телесную оболочку его впервые за бесконечно долгое время наполняет живое метущееся пламя. И когда я овладел Даром, то это было как возвращение к тем, ушедшим Богам, возвращение того, на кого имели право только они. Стоны его наслаждения были лучшей молитвой и лучшим им приношением…

…Много часов спустя, одетые в одинаковые серые плащи – чудом сохранившееся наследство жрецов заброшенного Храма – мы выступили из темноты подземелий, вдали от города. Золото закатного солнца ослепило меня. Я беспомощно щурился, силясь разглядеть что-то кроме выбеленных его лучами барханов. Наконец, за выгоревшим полотнищем песка проступила темная полоска воды, а на ее фоне… Я пошатнулся, и не рухнул на колени только потому, что сильные руки любовника обвили мою талию, удерживая на ногах. Прижавшись спиной к его груди, я в ужасе глядел на то, как море и пустыня двумя жерновами растирают наш город. Каменное крошево, древесная щепка, клочья ткани и перемолотые вместе с ними человеческие тела. Зажатые между двух стихий, там гибли люди. Безгласные толпы, всегда улыбчивые жрецы, моя старая печальная мать – они теперь все умирали там.
"Неминуемо проклятье, если нарушен запрет…" – тревожным набатом билось у меня в мозгу.
Едкое чувство жалости плавит сердце. И вместе с тем я переполнен теплом и яркими прежде мне незнакомыми ощущениями. Для вины во мне нет места.
В погоне за наживой умертвив свой город и свои души, люди не заметили, насколько обеднели. И каких страшных гостей впустили в свой мир. В зияющую пустоту новых тесных храмов ползли призрачные твари, алчущие человеческого тепла. Им-то и скармливали меня одиннадцать лет, чтобы был доволен свирепый рогатый бог.
Я вспомнил холод призрачных пальцев, растекающийся по жилам, и теснее приник к своему спутнику, пряча лицо у него на груди. От тела его веяло жаром жизни и твердою волей, которой мне так не доставало. Вдыхая солнечный запах его смуглой кожи, рядом с белизной моей кажущейся почти черной, я дрожал от возбуждения и восторга.
- Смотри, - он гладил меня по плечам, а я ластился, как кошка, впитывая непривычную негу.
Мне не надо было оборачиваться, чтобы представить, как вода и песок сошлись, поглотив зажравшийся город, но я послушно смотрю. Плотно сжав губы, не пуская наружу жалкий истерический всхлип, я до рези в глазах всматриваюсь в линию горизонта, на которой не осталось и следа человеческого присутствия.
Истинные Боги проснулись. Мы разбудили их своим безрассудством. А они стерли город с лица земли.
Еще пройдет время, прежде чем я перестану терзаться сожалением, прежде чем смогу поверить, что мы не навлекли проклятие, а только взяли причитающуюся нам свободу. Пусть бессмертные судят, за кем правота, нам нет до них дела. У нас впереди солнце, песок и бесконечный простор многих дорог.