Никогда

Вот никогда, сука, не понимал людей, бегущих из страны.
Теперь понимаю. Сорри, был не прав.
Да. Поравалить. Пиздец вокруг растет в геометрической прогрессии. Да, возможно, многое трудно осуществимо. Но тенденция уже даже не настораживает - орет набатом.

@темы: Для памяти, Мысли вслух

---

Нашел на просторах сети

Тащу для памяти. А я еще удивлялся - почему зимнего солдата так назвали? Неужели из-за того, что он мейд ин раша?

"По поводу названия фильма "Зимний солдат", в американской культуре это достаточно комплексный термин обозначающий человека, который остается служить своей стране, несмотря на тяготы и жестокости данного пути. Зимний солдат - это человек прошедший через ад, но смогший сохранить себя и свои убеждения. Человек считающий, что замалчивание преступления во имя чего оно не было бы совершено - это не правильно. Также термин сильно связан с военными преступлениями и попытками замалчивания реальной истории хода военных конфликтов. Попытками правительства представить войну не такой какой она есть, а чем-то возвышенным. Но обо всем по порядку.
С 31 января по 2 февраля 1971 года было проведено медиа событие "Расследование Зимнего Солдата" ( "Winter Soldier Investigation") спонсированое группой "Вьетнамские ветераны против войны" и проходившее в Детройте, во время которого была дана огласка военным преступлениям и ужасам совершенным Военными силами Америки и их союзниками во время войны во Вьетнаме. В течение 3 дней давали показания 109 ветеранов (из всех родов войск) и 16 гражданских. Все это было заснято и в 1972 году да же вышел документальный фильм под названием "Зимний солдат" ( "Winter Soldier"). Сделано это было что бы показать общественности насколько ужасна была эта война и насколько правильно было ее предотвращение. А название этому расследованию дали в качестве игры слов из высказываний Томаса Пейна (1737-1809), публициста прозванного "крестным отцом США" он делал высказывания о "летних солдатах" в декабре 1776 года в газете "Американский кризис": "Есть времена которые пробуют на прочность человеческие души. Летние солдаты и сияющие солнцем патриоты, в момент настоящего кризиса сбегут от службы своему государству; но он, тот кто останется служить, заслуживает любовь мужчин и женщин. Тирания, как ад, не может быть легко побеждена; но утешение в том, что чем сложнее конфликт, тем славнее триумф. Что легко дается мало ценится, только полученное тяжким трудом можно оценить по достоинству. И только небеса знают как оценивать и было бы очень странно, если что-то такое божественное (дарованное небесами?) как термин СВОБОДА не должен идти высокой ценой."
И секратарь штата Джон Керри объяснял название расследование 22 апреля 1972 года: "Мы назвали расследование "Раследование Зимнего Солдата" как игру слов от высказывания Томаса Пэйна 1776 года, когда он говорил о сияющих солнцем патриотах и летних солдатах сбежавщих из долины Велли-Форж (военный лагерь где стояла зимой 1777-1778 года Американская континентальная армия во время Войны за независимость США (также называемой Американской Революцией) 1775-1783 года (В ту зиму 2 500 человек из 10 000 умерли от болезней, и к весне армия сократилась до 4 000 боеспособных человек.)) потому что стало худо. Мы, те кто пришли сюда в Вашингтон, пришли потому, что чувствуем, мы должны быть сейчас зимними солдатами. Мы вернулись в эту страну; мы могли быть тихими; мы могли не рассказывать, что происходило во Вьетнаме, но мы чувствуем, что эти преступления угрожают нашей стране, факт в том, что эти преступления угрожают ей, не коммунисты и не английские солдаты (опять отсылаются к американской революции (на английском кстати шикарно звучит not reds, and not redcoats)), но преступления которые мы совершили угрожают нашей стране и поэтому мы говорим."
Событиями этого ивента было позднее вдохновлено другое медиа событие "Зимний солдат: Ирак и Афганистан" (Winter Soldier: Iraq & Afghanistan), спонсированное уже иракскими ветеранами: с 13 по 16 марта 2008 года более 200 ветеранов и гражданских рассказывали о том, что творили уже в Ираке и Афганистане американские военные и их союзники в 2003 году, во время вторжения.
В общем название фильма "Зимний солдат" относится исходя из вышеизложенного не столько к Баки Барнсу, сколько к самому Капитану Роджерсу. Именно он исходя из культуры Америки - Зимний солдат в этом фильме. Он, когда понял что сражается не в той войне, не на той стороне, выбрал остаться и сражаться за то, что считает правильным, выбрал гласность, а не замалчивание совершенных преступлений. И русский перевод названия фильма "Другая война" верен. Поскольку именно этого хотели добиться расследованием Зимний Солдат - показать, что война в которой сражались солдаты, совсем иная чем показывается государством. А по комиксам - показать жертвы холодной войны.
Если интересно подробнее то смотрите здесь:
www.themarysue.com/winter-soldier-history/
Правда там на английском."

@темы: Для памяти, Ссылки, Мышки-сетевушки

---

Посмотрел сериал "Сокол и Зимний Солдат"

Ну, что сказать. Сериальчик живенький, вполне смотрибельный. Конечно бесит черножопая повесточка, впихнутая во все щели, пафосная и абсолютно идиотская речь Сокола в финальной серии вызывает чувство испанского стыда и желание отреагировать цитатой: "Когда вы говорите... ощущение такое что вы бредите!". Баки Барнс был однозначно приятнее и интереснее в модусе Зимнего Солдата в "Другой войне" (и немножко "Противостоянии", когда под кодом был). Вообще, насчет ЗС: есть такой автор на фикбуке Joe Burk. Вот у него ЗС мне прям очень нравится. В его фике "Semper fidelis" есть отличное описание этого персонажа. И да, именно таким бы я хотел в итоге видеть Барнса (но не шудьба мне, не шудьба)):

"И Джеймс Барнс, вышагнувший из настоящего ада с видом победителя, и черные гончие ластились к его ногам и преданно облизывали руки в крови и пепле, держащий под несправедливо нежной кожей таких чудовищ, что никому и не снилось. Ставший святым, признав, со спокойной жесткостью, что он сам — чудовище, в своем праве теперь отпускать чужие грехи."

Эх, взяли бы они на эту роль еще актера посимпатичней... Ну, да ладно, воображение еще никто не отменял, а сам актер, надо должное ему отдать, умеет держать крупный план, играть глазами и всевотэтовот. Уж куда получше того, что играл (если это игрой можно назвать) Капитана Америку.

Но я отвлекся. Итак, сериал. Больше всего мне зашел барон Земо. Он мне еще в "Противостоянии" понравился, а в сериале - ну просто прелесть. Они бы с Рамлоу сработались, имхо. Хорош и новый Капитан Америка (не который Сокол, а который Джон Уокер). Я прям ему сопереживал весь сериал и рад, что у него, вроде, пока все хорошо складывается. Шэрон Картер весьма неплоха и в последнем кадре с ней я даже злорадно похихикал. Не над ней злорадно, ясен пень. Запомнился и очень тронул Йори Накадзима - старичок-японец у которого ЗС убил сына. Да, персонаж проходной, но такой милый. Эзник - дворецкий Земо, очевидно напомнил Альфреда Пенниуорта (дворецкого Бэтмена). Судя по всему не менее крутой перс) Жаль, только мало его было.

Касаемо локаций - Мадрипур прекрасен чуть более, чем полностью. Эх, Россомахи там не хватало только. На этой локации я как-то быстренько погрузился в мир киберпанка и даже поймал идею о кроссвере между миром Мстителей и Deus Ex. А что? Забросить туда моего любимого Рамлоу, провести ему тот же апгрейд как и Дженсену (ему бы оооочень пошло), а потом вернуть (на время) обратно. Так. Я опять отвлекся)

Всю дорогу бесила лидер разрушителей флагов. Ну, наверное так и должно было быть, думал я до речи Сокола. После нее мне стало казаться, что авторы сериала хотели вызвать к ней сочувствие. Сочувствие не вызвалось, кадр с Соколом, который на руках с трупом этой дуры опускается на землю, делая отсылку к "Пьете" Микеланджело вызвал фейспалм пополам с желанием стукнуть Сокола по башке. В общем, Капитан из фильмов, который всегда мне казался раздражающим придурком, замену нашел себе достойную. Такого же идиота.

Кстати о Кэпе из фильмов. Его в сериале, конечно, нет и быть не может, но он все равно незримо там присутствует. И я не о диалогах главных героев. А о том, что в творящемся в мире беспределе и хаосе очевидно виноват он, со своим стремлением вернуть исчезнувшую половину населения Земли. И намерение, как всегда, благое и, разумеется, привело в ад. Потому как Роджерс своими полуторами извилинами в которых кроме идеи причинить всем добро никакие другие мысли и инфа не живут (места нет), разумеется никогда не думает о последствиях. Геополитика, экономика, социальные вопросы - не, не слышали. Я вам всех вернул, сам съебался в прошлое (с полпинка кинув через хуй своего друга Бааааки, за которого вроде как рвал жопу себе и другим) и все. Кошка бросила котят, пусть ебутся как хотят. Нет, слава богу, конечно, останься он - могло все быть еще хуже, а и без того идиотов в сериале с горочкой, но сам факт. (Ну да, не люблю я Кэпа из фильмов, не люблю).

Еще о повесточке. Еще после "Финала" у меня встал вопрос - а почему чернокожий Кэп? Почему, мать их, негры? Почему никто не вспоминает об индейцах?! Кэп - представитель коренного народа Америки - вот это да. Это было бы разумно, правильно, справедливо, благородно и хоть оригинально. Геноцид индейцев - почему я не слышу этой темы вообще нигде? Почему нет хотя бы одного, пусть даже второстепенного краснокожего героя? Ничего не имею против негров, но почему эта, чисто внутренняя тема США (ну, ладно, может еще некоторых стран-колониалистов) должна меня волновать? Меня и не волнует. А вот индейцы всегда вызывали куда больше сочувствия. Но нет. Только черные, только хардкор. Заебали.

В общем, как-то так. Но, в целом, повторюсь, сериал смотреть вполне можно. Если бы выпустили вторую часть, особенно если там было бы побольше Уокера, Картер и, очень хотелось бы, Земо - я б глянул.

@темы: Для памяти, Кино, Мысли вслух, Ни о чем

---

Уильям Сомерсет Моэм. «Записные книжки»

Вчера мне исполнилось семьдесят лет. Перешагивая порог очередного десятилетия, естественно, пусть и вопреки здравому смыслу, рассматривать это как значительное событие. Когда мне исполнилось тридцать, брат сказал: «Ты теперь не юнец, а мужчина — веди себя соответственно». Когда мне стукнуло сорок, я сказал себе: «Молодость прошла». В пятьдесят я сказал: «Не надо строить иллюзий — ты теперь пожилой человек, и с этим придется смириться». В шестьдесят я сказал: «Настала пора привести дела в порядок, наступает старость — надо расплатиться с долгами». Я решил оставить театр и написал «Подводя итоги»; в этой книге я попытался обозреть — прежде всего для себя самого — все, что узнал о жизни и литературе, что успел написать и какое удовольствие от этого получил. Но из всех годовщин семидесятая, по-моему, самая значительная. Считается, что такой срок отмерен человеку — «Дней наших семьдесят лет», — и можно сказать, что оставшиеся годы ты исхитрился украсть, когда старуха с косой ненароком отвернулась. В семьдесят ты уже не на пороге старости. Ты старик.

В континентальной Европе существует славный обычай отмечать эту дату в жизни именитого человека. Его друзья, коллеги, ученики (если таковые имеются), объединив усилия, издают книгу эссе, написанных в его честь. В Англии не принято отдавать такую лестную дань нашим знаменитым людям. В лучшем случае в их честь устраивают обед, да и то, если они уж очень знамениты. Я был на одном таком обеде в честь семидесятилетия Герберта Уэллса. На обеде присутствовала не одна сотня гостей. Бернард Шоу, великолепный — высоченный, с белоснежной бородой и шевелюрой, свежим цветом лица и горящими глазами, произнес речь. Он стоял, очень прямой, скрестив руки на груди, и с присущим ему лукавым юмором сумел наговорить много колкостей — как почетному гостю, так и кое-кому из присутствующих. Поздравление получилось в высшей степени занятное, произносил он его зычным голосом, по всем правилам ораторского искусства, и его ирландский акцент одновременно и подчеркивал, и скрадывал ядовитые выпады. Потом Уэллс, чуть не водя носом по бумажке, пискливым голосом прочитал свою речь. Он брюзгливо говорил о своем преклонном возрасте и с присущей ему сварливостью напал на тех присутствующих, кому, возможно, взбрело в голову, будто юбилей и сопровождающий его банкет означают, что он намерен отойти от дел. И заверил их, что он, как всегда, готов направлять человечество на путь истинный.

Мой день рождения прошел вполне буднично. Утром я, как обычно, работал, днем гулял в пустынном леске за домом. Мне так и не удалось разгадать, что придает этому леску его таинственную притягательность. Второго такого я в жизни не видал, такой глубокой тишины я нигде больше не встречал. С густолиственных виргинских дубов причудливыми гирляндами, точно клочья рваного савана, свисал бородатый мох, эвкалипты в эту пору уже оголились, а ягоды на мыльном дереве съежились и пожелтели; там-сям над низкорослыми деревьями высились сосны с их сочной сверкающей на солнце зеленью.

В этом заглохшем безлюдном леске есть нечто странное, и хотя кроме тебя тут никого нет, не покидает жутковатое чувство, что где-то рядом шныряют незримые существа — не люди, но и не звери. Чудится, что какая-то тень, выглянув из-за ствола, безмолвно следит за тобой. Вокруг разлита тревога — кажется, все затаилось и чего-то ждет.

Я вернулся домой, приготовил себе чашку чая и до обеда читал. После обеда снова читал, два-три раза разложил пасьянс, послушал по радио последние известия, в постели перед сном читал детективный роман. Окончив его, я заснул. За исключением двух моих служанок, я за весь день ни с кем не перемолвился ни словом.

Вот как я провел свой семидесятый день рождения, да я и не желал бы провести его иначе. Я размышлял.

Два-три года назад я гулял с Лизой, и она завела речь, уж не помню в связи с чем, о том, каким ужасом преисполняет ее мысль о старости.

— Не забывай, — сказал я ей, — многое из того, что так радует тебя сейчас, в старости тебе будет не нужно. Зато у старости есть свои преимущества.

— Какие? — спросила она.

— Тебе практически не придется делать ничего, чего не хочется. Музыка, искусство и литература будут радовать тебя иначе, чем в молодости, но никак не меньше. Потом очень любопытно наблюдать за событиями, которые больше не касаются тебя непосредственно. И пусть наслаждения теряют былую остроту, зато и горе переживается не так мучительно.

Я видел, что мои слова не слишком утешили ее, и, еще не закончив свою тираду, осознал, что перспективу нарисовал не слишком вдохновляющую. Позже, предаваясь размышлениям на эту тему, я пришел к выводу, что главное преимущество старости — духовная свобода. Наверное, это не в последнюю очередь объясняется безразличием, с которым в старости относишься ко многому из того, что в расцвете сил представлялось важным.

Другое преимущество заключается в том, что старость освобождает от зависти, ненавистничества и злости. Пожалуй, я никому не завидую. Я не зарыл в землю таланты, которыми меня одарила природа, и не завидую тем, кого она одарила щедрее; я знал успех, большой успех, и не завидую чужому успеху. Я вполне готов освободить ту небольшую нишу, которую так долго занимал, и отдать ее другому.

Мне теперь безразлично, что думают обо мне. Нравлюсь — хорошо, нет — так нет. Если я нравлюсь людям — мне приятно, если нет — меня это ничуть не трогает. Я давно заметил, что у определенного рода людей я вызываю неприязнь; это в порядке вещей, всем мил не будешь, и их недоброжелательство меня скорее занимает, чем обескураживает. Мне лишь любопытно, чем вызван их антагонизм. Безразлично мне и мнение о моих книгах. В общем и целом, я осуществил все свои замыслы, ну а там будь что будет.

Я никогда не жаждал такого шумного успеха, каким пользуются некоторые писатели и который многие из нас в простоте душевной принимают за славу, и не раз жалел, что не взял псевдоним — лишнее внимание только помеха. Вообще-то свой первый роман я намеревался подписать псевдонимом и свое имя поставил лишь после того, как издатель предупредил меня, что на книгу обрушится лавина нападок, и мне не захотелось скрываться под вымышленной фамилией. Я полагаю, многие авторы в глубине души питают надежду, что их не забудут и после смерти, я и сам подчас тешился, взвешивая свои шансы на посмертную известность, пусть и недолговечную.

Моей лучшей книгой, как правило, считают «Бремя страстей человеческих». Судя по количеству проданных экземпляров, у романа все еще широкий круг читателей, а ведь он был издан тридцать лет тому назад. Для романа это большой срок. Но романы такого объема редко живут долго, и, надо полагать, с уходом нынешнего поколения, которому он, к моему удивлению, чем-то близок, его забудут вкупе с другими книгами, посущественнее его.

Думаю, одна-две мои комедии некоторое время еще кое-как продержатся на сцене: они написаны в традициях английской комедии и по этой причине им отыщется место в длинном ряду, начало которому положили драматурги эпохи Реставрации и который так прелестно продолжает своими пьесами Ноэль Коуард. Не исключено, что пьесы обеспечат мне строчку-другую в истории английского театра.

Думаю, несколько моих лучших рассказов еще долгие годы будут включать в антологии, хотя бы по той причине, что в кое-каких из них речь идет и о местах, и о коллизиях, которые течение времени и развитие цивилизации окружат романтическим ореолом. Две-три пьесы, да дюжина рассказов — не слишком внушительный багаж для путешествия в будущее, но все же лучше, чем ничего. А если я заблуждаюсь и меня забудут через неделю после смерти, я об этом не узнаю.

Прошло десять лет с тех пор, как я отвесил последний поклон в театре (фигурально выражаясь: после первых пьес я перестал выходить на сцену, сочтя эту процедуру слишком унизительной); журналисты и друзья решили, что это пустые разговоры и через год-другой я передумаю и вернусь в театр; но я не изменил своего решения и не намерен его менять.

Несколько лет назад я лелеял планы написать еще четыре романа, а потом вообще отойти от литературы. Один я написал (я не беру в расчет роман о войне, который, насилуя себя, написал, чтобы сделать что-то для нашей победы) в бытность мою в Америке, но теперь понимаю, что остальные три вряд ли когда-либо напишу. В одном речь должна была идти о чуде, совершившемся в XVI веке в Испании; во втором — о пребывании Макиавелли у Чезаре Борджиа в Романье — этот визит дал ему замечательный материал для «Государя»; я намеревался вплести в их беседы материал, легший в основу макиа-веллиевой «Мандрагоры».

Зная, как часто авторы используют в произведениях эпизоды собственной жизни, порой вполне несущественные, интерес и значительность которым придает лишь сила их воображения, я решил, что было бы забавно, оттолкнувшись от пьесы, восстановить события, породившие ее к жизни. Последний роман я собирался написать о рабочей семье из трущоб Бермондзи. Меня прельщала мысль завершить путь романом о непутевых обитателях трущоб — полвека назад я начал его романом о них же. Но теперь довольствуюсь тем, что коротаю часы досуга, размышляя об этих романах. Впрочем, именно так писатель получает больше всего радости от своих книг: когда книги написаны, они ему уже не принадлежат, и его больше не забавляют разговоры и поступки созданий его фантазии.

Думается, на восьмом десятке я уже вряд ли напишу нечто подлинно великое. Вдохновение не то, силы не те, воображение не то. Историки литературы с жалостливым сочувствием, а чаще с жестоким равнодушием отвергают произведения даже самых великих писателей, написанные на склоне лет, да я и сам огорчался, читая недостойные творения, выходившие из-под пера тех моих друзей, даже очень талантливых, которые продолжали писать после того, как от их былого таланта осталась лишь жалкая тень.

Писатель прежде всего находит отклик в своем поколении, и он поступит мудро, предоставив следующим поколениям самим отыскивать выразителей своих настроений. Впрочем, что бы он ни делал, этого все равно не миновать. Его язык будет для следующих поколений тарабарщиной. Думаю, представление о моей жизни и деятельности, которое я хотел бы оставить после себя, уже сложилось, и мне не написать ничего такого, что его существенно дополнило бы. Я выполнил свое предназначение и готов поставить точку.

Не так давно я обнаружил, что если раньше больше жил будущим, чем настоящим, теперь меня все больше занимает прошлое, а это явно свидетельствует, что я поступил мудро. Наверное, это в порядке вещей, если впереди у тебя от силы лет десять, а позади такая долгая жизнь.

Я всегда любил строить планы, и, как правило, выполнял их; но можно ли строить планы сегодня? Кто скажет, что тебя ждет через год, через два года? Каковы будут твои обстоятельства, сможешь ли ты жить по-прежнему? Мою парусную яхту, на которой я ходил по Средиземному морю, реквизировали немцы, мой автомобиль — итальянцы, на моей вилле сначала поселились итальянцы, потом немцы, и мебель, книги, картины — те, которые не расхитили, где только ни разбросаны. Однако все это меня решительно не волнует. Я успел пожить в роскоши, о которой можно только мечтать. И теперь мне вполне достаточно двух комнат, трехразового питания и возможности пользоваться хорошей библиотекой.

Мыслями я все чаще уношусь в давно ушедшие годы юности. О многих своих тогдашних поступках я сожалею, но стараюсь, чтобы это не слишком портило мне жизнь; я говорю себе: это сделал не ты, а тот другой человек, которым ты некогда был. Я причинил зло разным людям, но раз этого не исправить, я стараюсь искупить свою вину, делая добро другим людям. Временами я не без сокрушения думаю о плотских радостях, упущенных в те годы, когда мог ими наслаждаться; но я знаю, что не упустить их я не мог — я всегда был брезглив, и когда доходило до дела, физическое отвращение удерживало меня от приключений, которые я предвкушал в своем воспаленном воображении. Я был более целомудрен, чем мне хотелось бы.

Люди в большинстве своем очень словоохотливы, а старики и вовсе болтливы, и хотя я больше люблю слушать, чем говорить, недавно мне показалось, что я впадаю в грех многоречивости; едва заметив это, я стал себя одергивать. Стариков выносят с трудом, поэтому надо вести себя крайне осмотрительно. Стараться никому не быть в тягость. Не навязывать своего общества молодым — при тебе они чувствуют себя скованно, не в своей тарелке, и надо быть очень толстокожим, чтобы не заметить, как они радуются, когда ты уходишь.

Если у старика есть имя, молодые порой ищут знакомства с ним, но надо понимать, что с ним хотят познакомиться не ради него самого, а ради того, чтобы посудачить о нем с приятелями своего возраста. Для молодых старик — гора, на которую взбираются не ради покорения высоты или ради открывающегося с нее вида, а ради того, чтобы, спустившись с нее, похвастаться своим подвигом.

Старику надлежит проводить время среди своих сверстников, и если он получает от этого удовольствие, значит, ему очень повезло. Грустно, конечно, бывать на сборищах, где все без исключения стоят одной ногой в могиле. Дураки в старости не умнеют, а старый дурак куда зануднее молодого. Не знаю, кто невыносимее — те старики, которые отказываются считаться с возрастом и ведут себя с тошнотворной игривостью, или же те, которые завязли в давно прошедшем времени и брюзжат на мир, который не завяз там вкупе с ними.

Что и говорить, перспективы у стариков не слишком привлекательные: молодые избегают их общества, а в обществе сверстников им скучно. Им не остается ничего другого, как довольствоваться собственным обществом, и мне это на руку: собственное общество мне никогда не надоедало. Я всегда не любил большие сборища, и для меня не последнее преимущество старости — возможность под благовидным предлогом отказаться от приглашения на какой-нибудь вечер или, соскучась, улизнуть с него.

Теперь, когда я вынужден все чаще пребывать в одиночестве, оно меня все больше радует. В прошлом году я несколько недель прожил в небольшом домике на берегу Комбахи-ривер; там не было ни одной живой души, но я не испытывал ни тоски, ни скуки. И когда жара и комары вынудили меня покинуть мое прибежище, я с неохотой вернулся в Нью-Йорк.

Удивительно, до чего поздно начинаешь понимать, какими милостями осыпала меня природа. Я лишь недавно осознал, до чего же мне повезло: у меня никогда не болели ни голова, ни живот, ни зубы. В автобиографии Кардано — он написал ее, когда ему было под восемьдесят, — я прочел, что у него сохранилось пятнадцать зубов, с чем он себя и поздравляет. Я в свою очередь пересчитал зубы и обнаружил, что у меня их двадцать шесть. Я перенес много тяжелых болезней — туберкулез, дизентерию, малярию и много чего еще, но был умерен в выпивке и еде и в результате здоров телом и душой.

Само собой разумеется, в старости не пожить в свое удовольствие, если нет ни здоровья, ни денег. Причем не обязательно больших денег — старикам не так много нужно. Дорого обходятся пороки, в старости же сохранять добродетель не трудно. А вот быть бедным в старости плохо; ради самых насущных своих потребностей прибегать к чужой помощи — еще хуже; и я очень признателен своим читателям: их благосклонность позволяет мне не только не испытывать лишений, но и удовлетворять свои прихоти и оказывать помощь тем, кто вправе ожидать ее от меня.

Старикам свойственна скаредность. Для них деньги — средство властвовать над теми, кто от них зависит. До сих пор я не замечал в себе таких дурных наклонностей. Если не считать имен и лиц, память, как правило, мне не изменяет — все, что читал, я помню. Правда, есть в этом и свое неудобство: я прочитал все великие романы по два-три раза и уже не получаю от них прежнего удовольствия. Современные же писатели не вызывают у меня интереса, и не знаю, что бы я делал, если бы не бесчисленные детективы, которые помогают не без приятности коротать время, а по прочтении тут же улетучиваются из головы.

Я никогда не испытывал желания прочесть книгу о далеких от моих интересов материях, и по сей день не могу заставить себя прочесть занимательную, равно как и познавательную книгу о людях или странах, мало что для меня значащих. Я не хочу ничего знать про историю Сиама, про обычаи и нравы эскимосов. У меня нет никакого желания прочесть биографию Мандзони, а про бравого Кортеса мне достаточно знать, что он стоял на вершине Да-рьена.

Я с наслаждением читаю поэтов, которых читал в юности, и с интересом — современных поэтов. Я рад, что благодаря долгой жизни смог прочесть поздние поэмы Йетса и Элиота. Мне по-прежнему любопытно все, что пишут о докторе Джонсоне и почти все, что пишут о Колридже, Байроне и Шелли. Старость много отнимает — того трепета, с каким впервые читал шедевры мировой литературы, уже не испытываешь — чего не вернешь, того не вернешь. Грустно, конечно, прочитать, скажем, стихи, которые когда-то вызывали у тебя такой же восторг, какой охватывал «астронома» Китса, и прийти к заключению, что не так уж они и хороши.

Но есть один предмет, ничуть не менее увлекательный для меня, чем прежде, — это философия, но не философия отвлеченных аргументов и скучнейшей терминологии — «Бесплодно слово философа, если оно не врачует людские страдания», — а философия, которая пытается найти ответ на вопросы, встающие перед каждым из нас. Платон, Аристотель (говорят, что он суховат, но те, у кого есть чувство юмора, найдут в нем немало забавного), Плотин, Спиноза и кое-кто из современных философов, в их числе Брэдли и Уайтхед тешат меня и побуждают к размышлениям. В конечном счете лишь они и древнегреческие трагики говорят о самом для нас важном. Они возвышают и умиротворяют. Читать их все равно, что плыть при легком ветерке по морю, усыпанному бесчисленными островками.

Десять лет назад я сбивчиво изложил в «Подводя итоги» свои суждения и воззрения, рожденные жизнью, чтением и размышлениями о Боге, бессмертии, смысле и ценности жизни, и, по-моему, с тех пор не находил причин их изменить. Если бы мне пришлось переписать «Подводя итоги» заново, я бы не так поверхностно коснулся столь насущной темы, как нравственные ценности и, вероятно, сумел бы сказать что-нибудь более основательное об интуиции — тема эта послужила некоторым философам основой, на которой они возвели из догадок целые построения, притом весьма внушительные; мне же кажется, что на фундаменте, таком же неустойчивом, как пинг-понговый шарик в тире, подбрасываемый струйкой воды, можно возвести разве что воздушный замок.

Теперь, когда я на десять лет ближе к смерти, я боюсь ее ничуть не больше, чем десять лет назад. Выпадают дни, когда меня не покидает чувство, что в моей жизни все повторялось уже слишком много раз: не счесть, скольких людей я знал, сколько книг прочел, сколько картин, церквей, особняков перевидал, сколько музыки переслушал. Я не знаю, есть Бог или его нет. Ни одно из тех доказательств, которые когда-либо приводились, чтобы обосновать его существование, меня не убедило, а вера должна покоиться, как некогда сказал Эпикур, на непосредственном ощущении. Со мной такого не случилось. Вместе с тем никто не сумел хоть сколько-нибудь удовлетворительно объяснить мне, как совмещается зло с идеей всемогущего и всеблагого Бога.

Какое-то время меня привлекала индуистская концепция таинственного безличного начала, которое есть жизнь, знание и блаженство, не имеющее ни начала, ни конца, и, пожалуй, эта концепция представляется мне более приемлемой, чем любой другой Бог, сотканный из людских упований. Но вообще-то я считаю, что это не более чем впечатляющая фантазия. Многообразие мира первопричиной логически не объяснить. Когда я думаю об огромной вселенной с ее бесчисленными звездами и измеряемыми тысячью тысяч световых лет расстояниями, меня охватывает трепет, но вообразить ее Творца — задача для меня непосильная.

Впрочем, я, пожалуй, готов счесть существование вселенной загадкой, неразрешимой для человеческого разума. Что же касается жизни на земле, наименее неприемлемой представляется мне концепция, утверждающая, что существует психофизическая материя, в которой содержится зародыш жизни, и ее психическая сторона и есть источник такого непростого процесса как эволюция. Но в чем ее цель, если она вообще имеется, в чем смысл, если он вообще имеется, для меня так же темно и неясно, как и всегда. Могу сказать одно: что бы ни говорили об этом философы, теологи или мистики, меня они не убедили. Но если Бог есть и его заботят людские дела, в таком случае у него должно достать здравого смысла отнестись к ним с той же снисходительностью, с какой разумный человек относится к людским слабостям.

Что сказать о душе? Индуисты называют ее Атман и считают, что она существует от века и будет существовать в веках. В это куда легче поверить, чем в то, что ее сотворение обусловлено зачатием или рождением человека. Индуисты считают, что Атман — часть Абсолюта и, истекая из него, в конечном счете в него же и возвращается. Греющая душу фантазия; а вот фантазия ли это или нечто большее — никому знать не дано. Из нее исходит вера в переселение душ, а из него, в свою очередь, выводится объяснение природы зла — единственно вероятное из всех, которые когда-либо изобретало людское хитроумие: оно рассматривает зло как возмездие за прошлые грехи. Однако оно не объясняет, почему всеведущему и всеблагому Создателю захотелось или удалось сотворить грехи.

Что же такое душа? Начиная с Платона, многие пытались дать ответ на этот вопрос, но в большинстве случаев они излагали его предположения, лишь несколько видоизменяя их. Мы то и дело употребляем слово «душа» — следовательно, оно что-то для нас означает. Христианство считает, что душа — просто духовная субстанция, сотворенная Богом и наделенная бессмертием, и это один из его догматов. Но и для тех, кто в это не верит, слово «душа» имеет некий смысл. Когда я задаюсь вопросом, какое значение я вкладываю в слово «душа» — могу ответить только, что для меня оно означает осознание самого себя, «я» во мне, ту личность, которая и есть я; а личность эта состоит из моих мыслей, чувств, опыта и особенностей моего телосложения.

Мысль, что случайные особенности телесной организации могут влиять на душевную конституцию, многим придется не по вкусу. Что касается меня, я уверен в этом, как ни в чем другом. Моя душа была бы совершенно иной, не заикайся я и будь дюймов на пять выше ростом; зубы у меня чуть торчат вперед, в моем детстве еще не знали, что, если надеть золотую пластину, пока кости формируются, этот дефект можно исправить; будь это известно, мой облик был бы иным, я вызывал бы в людях иные чувства, а следовательно, и мой характер и взаимоотношения с людьми тоже были бы иными. Но что это за штука такая — душа, если она может измениться из-за какой-то пластины? Каждый из нас по своему опыту знает, что жизнь приняла бы иной оборот, не повстречайся нам по воле случая этот или тот человек или не окажись мы в такое-то время на таком-то месте; а значит, и характер и душа у нас тоже были бы иные.

Потому что чем бы ни была душа — мешаниной свойств, склонностей, особенностей и сам не знаю чего еще или просто духовной субстанцией, она ощутимо проявляет себя в характере. Полагаю, никто не станет оспаривать, что страдания, как душевные, так и телесные, влияют на характер. Мне случалось встречать людей в бедности и безвестности завистливых, злобных и низких, которые, достигнув успеха, становились благодушными и добрыми. Разве не странно, что величие души было обретено ими благодаря некой сумме в банке и вкусу славы? И напротив, мне случалось встречать людей приличных и порядочных, которых болезни и безденежье делали лживыми, коварными, склочными и недоброжелательными. Вот почему я не склонен верить, что душа — раз она так зависима от тела — может существовать отдельно от него. Когда видишь мертвых, поневоле думаешь: жуть до чего они мертвы.

Мне иногда задавали вопрос: не хотел бы я прожить жизнь снова. В общем и целом, я прожил жизнь неплохо, лучше многих, но повторять ее нет смысла. Это все равно, что перечитывать уже раз читанный детектив — такое же праздное времяпрепровождение. Но если предположить, что переселение душ существует — а в него безоговорочно верит три четверти человечества — и была бы возможность выбирать, прожить или нет еще одну жизнь, прежде я, как мне порой казалось, согласился бы на такой эксперимент при условии, что открою для себя те сферы жизни, насладиться которыми мне не позволили обстоятельства или моя собственная брезгливость, как духовная, так и телесная, и узнаю многое из того, на что у меня не было ни времени, ни возможности. Но теперь я ни за что не пошел бы на это. С меня довольно. Я не верю в бессмертие и не желаю его. Я предпочел бы умереть быстро и безболезненно и хотел бы верить, что с последним дыханием моя душа, со всеми ее порывами и несовершенствами, растворится в небытии. Во мне находят отклик слова Эпикура, обращенные к Менекею: «Приучай себя к мысли, что смерть не имеет к нам никакого отношения. Ведь все хорошее и дурное заключается в ощущении, а смерть есть лишение ощущения. Поэтому правильное знание того, что смерть не имеет к нам никакого отношения, делает жизнь усладительной — не потому, чтобы оно прибавляло к ней безграничное количество времени, но потому, что отнимает жажду бессмертия. И действительно, нет ничего страшного в жизни тому, кто всем сердцем постиг, что в не жизни нет ничего страшного».

Этими словами я почитаю уместным завершить в этот день эту книгу.

Прошло пять лет с того времени, как я окончил эту главу. Я не стал ничего в ней менять, хотя и написал с тех пор три из четырех упомянутых в ней романов; четвертый я счел за благо не писать. Когда после долгого пребывания в Соединенных Штатах я вернулся в Англию и посетил тот район Лондона, где должно было происходить действие моего романа, я возобновил знакомство с людьми, которых предполагал сделать прототипами моих персонажей, и увидел, что их жизнь переменилась до неузнаваемости. Бермондзи было уже совсем не то Бермондзи, которое я знал. Война причинила множество разрушений, унесла множество жизней; и вместе с тем она положила конец безработице, страх которой подобно черной туче висел над моими друзьями; теперь они жили уже не в жалких клоповниках, а в чистеньких, опрятных муниципальных квартирках. Обзавелись радиоприемниками и фортепиано, дважды в неделю ходили в кино. Это были уже не пролетарии, а мелкие собственники. Но этими переменами — несомненно к лучшему — дело не ограничилось. Я не узнавал здешних жителей. Прежде, в плохие времена, несмотря на тяготы и лишения, они были веселыми и добродушными. Теперь в них появилась ожесточенность, их грызли зависть, ненавистничество и недоброжелательство. Раньше они безропотно несли свой крест, теперь в. них клокотала злоба на тех, кто имел больше благ, чем они. Они были подавлены, недовольны жизнью. Мать семейства, уборщица, с которой я знаком не один десяток лет, сказала: «Трущобы и грязь исчезли, а вместе с ними исчезли радость и веселье». Я столкнулся с неведомым мне миром. Не сомневаюсь, что и в нем достаточно материала для романа, но я вынашивал другой замысел, а той жизни, о которой мне хотелось писать, не стало, и этот замысел не осуществился.

За последние пять лет я, как мне кажется, прибавил малую толику к накопленным ранее знаниям. Случайная встреча с выдающимся биологом дала мне возможность, пусть и весьма поверхностно, ознакомиться с философией организма. Поучительный и захватывающий предмет. Он высвобождает дух. По единогласному, насколько я могу судить, мнению мужей науки, в некий весьма отдаленный период наша с вами Земля прекратит поддерживать жизнь даже простейших организмов, но еще задолго до этого человечество вымрет, как вымерли многие виды живых существ, не сумевшие приспособиться к изменившимся условиям. Поневоле приходишь к выводу, что в таком случае пресловутый процесс эволюции совершенно напрасен и прогресс, приведший к появлению человека, — грандиозная бессмыслица со стороны природы, грандиозная в том смысле, в каком грандиозны извержение вулкана Ки-лауэа или разлив Миссисипи, но тем не менее бессмыслица. Ведь ни один разумный человек не станет отрицать, что на всем протяжении истории человеческое горе намного перевешивало счастье. Человек чуть не постоянно жил в вечном страхе и под угрозой смерти, и не только в первобытном состоянии жизнь его, как утверждал Гоббс, была одинокой, нищей, убогой, скотоподобной, недолгой. Испокон века вера в потустороннюю жизнь очень многим возмещала тяготы кратковременного пребывания в земной юдоли. Им можно только позавидовать. Вера — тем, кому она дана, — помогает найти ответ на неразрешимые вопросы, перед которыми разум останавливается. Некоторые видят в искусстве ценность, которая и есть самооправдание, и они убедили себя, что злосчастный удел обычных людей — не слишком высокая плата за блистательные шедевры художников и поэтов.

Мне эта точка зрения не близка. На мой взгляд, правы те философы, которые измеряют ценность искусства силой его воздействия и из этого делают вывод, что его ценность не в красоте, а в положительном влиянии. Но что это за воздействие, если оно не действенно? Искусство, которое всего лишь доставляет наслаждение, пусть и самое что ни на есть духовное, не может считаться значительным: оно сродни скульптурам на капителях колонн, держащих мощный свод, — их изящество и своеобразие радуют глаз, но функциональной нагрузки они не несут. Искусство, если оно не оказывает положительного влияния, всего лишь опиум для интеллигенции.

И не искусство помогает утолить скорбь, еще в незапамятные времена с непреходящей силой воплощенную в Книге Екклесиаста. По-моему, та поистине героическая отвага, с какой человек противостоит абсурдности мира, своей красотой превосходит красоту искусства. Я вижу ее в бесшабашности Пэдди Финьюкейна, передавшего по радио летчикам своей эскадрильи, когда его самолет сбили: «Тютелька в тютельку, братцы!» В хладнокровной решимости капитана Оутса, который ушел в полярную ночь навстречу смерти, чтобы не быть обузой своим товарищам. В верности своим друзьям Элен Ва-лиано, женщины не такой уж молодой, красивой и умной, которая выдержала чудовищные пытки и приняла смерть, притом не за свою родину, лишь бы никого не предать. Паскаль в отрывке, который чаше всего цитируют, писал: «Человек — всего лишь тростник, слабейшее из творений природы, но он — тростник мыслящий. Чтобы его уничтожить, вовсе не надо всей вселенной: достаточно дуновения ветра, капли воды. Но пусть даже его уничтожит вселенная, человек все равно возвышеннее, чем она, ибо сознает, что расстается с жизнью и что слабее вселенной, а она ничего не сознает. Итак, все наше достоинство — в способности мыслить».

* * *

Прав ли он? Конечно же, нет. Мне кажется, к понятию «достоинство» сейчас относятся с некоторым пренебрежением, и, по-моему, правильнее было бы перевести его как благородство. Бывает и такое благородство, которое порождается не мыслью. Оно дается от природы. Вне зависимости и от культуры, и от воспитания. Оно восходит к изначальным инстинктам человека. Перед его лицом Богу, если он и сотворил человека, следовало бы устыдиться и закрыть лицо руками. И лишь уверенность в том, что человек, при всех своих слабостях и пороках, порой способен проявить редкое величие духа, помогает превозмогать отчаяние.

Но все это очень серьезные вопросы, и здесь, даже будь я способен их разрешить, они неуместны. Ведь я подобен пассажиру, ожидающему во время войны корабль в порту. Мне неизвестно, на какой день назначено отплытие, но я готов в любой момент сесть на корабль. Многие достопримечательности я так и не осмотрел. Меня не тянет поглядеть ни на отличную новую автостраду, по которой мне не ездить, ни на великолепный новый театр с наисовременнейшими приспособлениями, который мне не посещать. Я просматриваю газеты, перелистываю журналы, но когда мне дают почитать книгу, я отказываюсь: что если я не успею ее закончить, да и предстоящее путешествие не располагает интересоваться книгами. Я завожу новых знакомых в баре или за картами, но не стараюсь с ними подружиться — слишком скоро нам суждено расстаться. Я вот-вот отбуду.

@темы: Для памяти, Жизненное, Литература, Люди, Цитаты

---

"Безумство - ищет, глупость - судит." (с)

"Чует мое сердце, что мы на пороге грандиозного шухера."
"Я достаю из широких штанин - все возмущенно кричат: "Гражданин!"

Первая фраза крутилась в моей голове уже несколько дней, вторая - прибавилась к ней, когда я вчера прочитал о том, что мы расчехлили ядерное оружие в ответ на известные заявления.

Покосплеив некоторое время курицу с отрезанной головой, я внезапно словил дзен. И вдруг понял свою двоюродную бабушку.
Эта замечательная, безо всякой иронии, женщина, пережила ВОВ. Вот уже не помню точно - то ли сын пропал без вести, а муж попал в румынский концлагерь, то ли наоборот (если что - вернулись оба). Она сама была эвакуирована из Киева, работала на заводе, а так как сил особо не было, в том числе и потому что голодно - часто поднималась после смены наверх, на чердак здания и спала там в гробах. Да, там, на чердаке (или верхнем этаже?) делали деревянные гробы.

Когда моя мама как-то спросила ее, мол, как так можно, заметив, что она сама в такой ситуации уже наверное бы с ума сошла, и бабушка Мура ответила: "Но ведь я ничего не могла сделать в этой ситуации. Какой смысл было нервничать и переживать?" Кстати дожила бабушка до девяноста с чем-то лет, пережив и мужа, и сына, умерла во сне от остановки сердца. До последнего была в здравом уме и трезвой памяти.

Я вот все никак не мог понять - ну как это? Ты же не можешь заставит себя не переживать силой воли? Или это какая воля нужна.
А тут вдруг понял - оно само отключатся. То ли возраст уже такой пришел, то ли жизненный опыт или еще что - раньше такого не было. Просто вдруг пришло не то, чтобы понимание - понимал я это и раньше, а вот такое внутреннее, глубинное ощущение - ты ничего в данной ситуации сделать не можешь. Я не буду здесь озвучивать свое мнение насчет текущих событий именно поэтому. Потому что можно спорить, приводить аргументы "за" и "против", рассуждать на тему кто прав, кто виноват, можно ли было этого избежать и если да, то как - до кровавой пены на губах, до драки - это ничего не изменит.

История не имеет сослагательного наклонения. Из нее можно делать или не делать выводы, ее можно трактовать вкривь и вкось, но изменить - невозможно.

Я более чем уверен в правильности строчки из стихотворения: "Народы мира не хотят войны." Среднестатистический человек, если он не больной на всю голову, ее не хочет. Даже те кто, пишет: "Можем повторить" или кричит (кричал?) про уничтожение "ваты" и "колорадов" или, в других странах, считает что русских/украинцев/китайцев/афганцев/вьетнамцев - нужное подставить, нужно уничтожить, если спросить их: "Ты, вот лично ты, готов пойти и лично, своими руками, подвергаясь риску смерти, плена, пыток, пойти и попытаться воплотить свои призывы в жизнь? И (что немаловажно, потому что своя жизнь - дело такое) ты готов при этом знать, что на головы твоих матери, отца, дедушек и бабушек, детей, любимых, братьев и сестер, друзей - сыпятся бомбы? Что их, возможно, пытают, насилуют, расстреливают просто из-за того, что те, кого ты записал во враги - сами пришли на твою землю и вымещают на них злость или потому что считают это целесообразным? Или что все они просто умирают от голода? Ты готов вернуться домой и увидеть, что не то, чтобы от твоего дома - от твоего городка или деревни, осталась одна балка? А еще подумай о том, что нет никакой гарантии, что, не смотря на все эти жертвы, твоя страна победит. И что будет если НЕ победит. Не отвечай сразу - подумай хоть пять минут, представь в цветах и красках, а отвечай после." Я думаю, что если человек не совсем уж идиот, не взвинчен эмоционально (что происходит сейчас), не накачан какой-либо (абсолютно неважно какой) идеологией по самые уши (что, в общем-то равноценно, имхо, "взвинчен эмоционально"), он ответит "нет".

Но простые люди ничего не решают. Решают экономические и политические предпосылки (а политика, как известно, концентрированная экономика). Так было и перед началом первой и перед началом второй мировых войн. В таких ситуациях народ ЛЮБОЙ СТОРОНЫ КОНФЛИКТА, становится разменной монетой на этой доске. Даже если его правители желают этому самому народу самого лучшего - все равно потерь среди простого народа не избежать. Как и в нынешней ситуации - гибнут жители Украины, потому что как не веди аккуратно войну - нельзя избежать потерь среди мирного населения. Гибнут и наши ребята, солдаты и офицеры. Результаты санкций, как не стараются смягчить их власти - бьют по всем остальным. Но санкции ударили не только по России - в странах, что в них участвуют, тоже простые люди их чувствуют на своей шкуре (это не "я читал в сети", а из разговоров с реальными людьми, живущими за границей). И, если не случиться чуда, это еще только цветочки.

Читая "сетевые битвы" - не вообще, а среди знакомых, я только грустно удивляюсь. К чему все это? Вы что, на самом деле, думаете, что убедите кого-то? Собрав факты, вдумчиво и беспристрастно проведя аналитику, приводя мнения социологов, политологов, историков (нормальных, а не диванных и кухонных) разных стран? Этого не смогли сделать, когда активных боевых действий не велось, не смогли и до них - еще до майдана, и теперь, думаете, что человек, сидящий не на мягком стуле, а в бомбоубежище и/или не дай бог, потерявший кого-то из близких будет вас слушать? Правы вы там, не правы и не важно какую точку зрения отстаиваете. Ему страшно, больно, плохо и все это он будет проецировать туда куда ему ближе (т.е. в данном случае "русские виноваты" или "украинские власти виноваты" или "кто-то там еще виноват"). И тот, который в бомбоубежище, он тоже не думает и думать не будет, что вам тоже страшно (хоть пока не так, как ему), что у вас может, родственники сидят в точно таком же бомбоубежище и что вам, не смотря на знание всех фактов и аналитики, и уверенностью в своей, не важно какой, правоте, чисто по-человечески, ой как не хочется войны. И что вы уже такой же потенциальный мертвец как и он, просто с куда меньшей степенью вероятности. Но это пока. Надолго ли?

Потому я и не переживаю. У меня не то, чтобы козырей - карт на руках нет. Мне нечем играть - я никак не могу повлиять на ситуацию. Я сейчас не о вступлении в бессмысленные интернет срачи, а вообще. Потому "делай, что должно и будь, что будет". Я буду делать, что могу. Работать, заботиться о родных, постараюсь писать фанфики (во-первых отвлекает, во-вторых - может кого-то хоть на немного тоже отвлечет, заставив вынырнуть, пусть на чуть-чуть из всего этого), вон клип задумал (хз получится ли, из меня еще тот клипмейкер).

Я никого не призываю помириться и попытаться выслушать оппонента или хотя бы не проклинать его, разрывая многолетние связи и общение. Я не идеолог, у меня все равно не выйдет. Не вижу смысла множить энтропию. Лучше вложить свои силы в созидание, хоть на своем микроуровне.

P.S. Если кто-то захочет отписаться - быть по сему. Если кто-то захочет мне что-то доказать, лучше не надо, ну а если так хочется, что аж неможется - только со ссылками на реальные факты и с той и с другой стороны, с вдумчивым анализом мировых событий последних десятилетий, потому как то, что сейчас происходит результат развития событий не одного года и даже не восьми лет. И давайте помнить, что политика и экономика - очень сложные, очень громоздкие взаимосвязанные организмы. Это огромный двухголовый слон, а мы все здесь - слепые, что пытаемся его ощупать.

@темы: Для памяти, Мысли вслух

---

Много лет преданно фанатею по "Максу Пейну". Вторая часть покруче, но первая тоже весьма хороша (не была бы она хороша, не стала бы игрушка культовой и не делали бы ее проды). Замечательный атмосферный нуар с крутой музыкой, прекрасными локациями и мрачным сюжетом.
Ну так вот, в 2008 первую часть экранизировали. Я очень ее хотел посмотреть... и так и не посмотрел за все эти годы. Потому как, повторюсь, обожаю игру, а экранизация игр, по большей части, вещь весьма разочаровывающая.
Но тут, все-таки, решился. Ну, думаю, не понравится с первых кадров всегда смогу выключить.
Что сказать - конечно, если рассматривать фильм как экранизацию игры, то чуда не произошло. Но фильм как фильм, сам по себе, вполне себе неплохой нуарчик, с глюками и наркобредом. Буду пересматривать, прям хорошо зашло.

@темы: Для памяти, Кино, Мысли вслух, Ни о чем

---

Меня тогда спросили...

... Не поняла, рассказчик наконец полюбил своего партнера не как подобие своего умершего любовника, а самого по себе?
А я сам не знаю. Не помню.
Черт, снова хочется писать. Но не могу. Нет тем. Не знаю, о чем. Нет, даже, может, и знаю, но не могу. Словно туман, что никак не может проявиться хоть в какое-то подобие формы(((((((

13.12.2008 в 08:51

Пишет  Голубой огонёк:

21. Тени
Тема:
Ты вчера невзначай потерял свою тень
И сегодня не ты, а она гостит у меня
Мы чуть-чуть поиграем здесь, в темноте -
Пистолет, я и тень... попытайся понять.

Я сижу на столе в темной кухне. Ранние зимние сумерки растеклись по квартире, холодный декабрьский дождь залил город. Я хотел бы плакать вместе с этим дождем, но мои слезы уже далеко в прошлом. Я похоронил их вместе с ним.
Я не вспомню сейчас ни часа нашей первой встречи, там, в середине семидесятых, ни первого взгляда, ни первого слова. Зато я прекрасно помню другое. Первый сбой сердца от прикосновения его руки. Ощущение горячего румянца, невольно заливающего щеки, чувство, что ресницы стали будто свинцовыми - иначе почему я не могу поднять на него взгляд? И стыд, и смятение, и панику... и безразличие ко всему этому - лишь бы он был рядом... хоть иногда. А затем счастье - горячее, как медовые искры в его каштановых волосах, как солнечные всполохи в сером взгляде, как задорные нотки в ломающемся мальчишеском голосе - яркое, иррациональное. И неверие и вера... нет, знание. А затем - прикосновение его рук и губ, неумелые, но такие жадные и искренние объятия и сумасшедший стук наши сердец...
Афган. Восторг от понимания того что мы - вместе, отправляемся на настоящую войну. Тошнотворный ужас, невозможность выстрелить - ведь перед тобой ребенок - и булькающий хрип в горле убитого этим ребенком товарища. Нож, кровь, кишки, развороченная плоть безумная смесь жажды мести и страха. Истерика и только его руки, единственно надежная пристань в этом бурлящем котле ужаса и крови.
Через всю войну, в отличие от меня - без единой царапины. Так почему так глупо и в самом конце? Груз двести. Тогда я уже не мог плакать.
Возвращение домой. Домой? Я не знаю, почему остался здесь - ведь каждый раз когда я замечал свет в окнах его квартиры мое сердце болело как тогда, когда я сжимал в объятиях его остывающее тело. Может быть потому, что эта боль - все что мне осталось от него.
Это случилось однажды вечером. Тоскливым и бессмысленным как и все мои вечера. Хотел вынести мусор и услышал крики из соседней квартиры. Алкоголик отец, серая запуганная мышь - мать. Ах, да, еще ребенок. Мальчишка-подросток. Мрачный, диковатый звереныш. Вот он-то тогда и вылетел из дверей квартиры, отирая кровь с разбитых губ и кинулся к лестнице. Я на ходу перехватил его за руку и услышал в ответ стандартный набор уличной брани, поминающей мою профессию. Ну да. Мент. Цепная псина. Мусор. Что я сказал ему тогда? Да то что и всем, таким как он - что не желаю замерзших, на улице бушевала самая настоящая метель, трупов на своем участке. Почему я сказал это ему? Почему я так сказал? Из-за одного только знакомого жеста: Сергей, помнится, точно так же отирал кровь с губ после драки. Моей с ним.
Почему он притих и пошел за мной? Не знаю. Мне и теперь это безразлично. Он пришел тогда. Пришел и на следующий день, а потом повадился гостить у меня. Часто ночевал, вечерами тихо сидел в углу за старым письменным столом, учил уроки, время от времени кидая на меня быстрые взгляды из-под челки и спрашивая помощи. Почему я не гнал его? Может из-за этих взглядов - точно такие же кидал на меня Сергей, когда стеснялся или не решался что-то спросить. Нет, они не были похожи. Но иногда мне казалось что слабый отблеск, далекое отражение моего Сережи мелькает в этом мальчишке. Случайно не так сходят с ума?
Сколько прошло времени? Не знаю, но, должно быть, немало, ведь детей не берут в армию, хотя только дети так упорно настаивают на своем уходе "на войну". Наше поколение искалечил Афган, его — провернуло через мясорубку Чечни. Я уже забыл о нем, когда на моем пороге появился взрослый парень с затаенной надеждой в светлых глазах.
А потом... может быть я слишком изголодался по простому человеческому теплу, а, может в этом незнакомом юноше я вновь увидел далекое эхо моей минувшей любви.
Прошли годы. Я как и прежде не задумывался, почему ко мне, немолодому уже, мрачному и нелюдимому следователю по особо важным, продолжал приходить красивый мужчина, превратившийся из ребенка, стоящего на учете в детской комнате милиции, в успешного дельца. Он мог не появляться месяцами. Потом я заходил в свою неуютную конуру и находил его спящим на ветхом, продавленном диване, а на столе небрежно брошенные, лежали ключи - две связки на одном кольце, и старый, затертый до неузнаваемости брелок.
Время шло и пусть и не лечило старые раны до конца, но все же кое-как затягивало их. Главное правило — не делай резких движений и не истечешь кровью. А постоянная ноющая боль, ну что же, к этому привыкаешь и даже перестаешь замечать. И даже можно жить. Или по крайней мере успешно убеждать себя в этом. Так я думал до сегодняшнего дня.
Таскаться на задержания — не мое дело, но случаю на это наплевать. Он был клиническим психом, а может его таким сделал знаменитый афганский синдром? С такими никогда не знаешь, что вытворит в следующую секунду. Или что скажет. Мало приятного в том, чтобы заглянуть в глаза безумию, которое, тщательно связанное и контролируемое, живет внутри тебя. Я не знаю как, но солдаты той войны всегда узнавали друг друга. Словно она выжгла на наших лицах клейма, видимые только таким же меченным. И все же, не смотря на узнавание, как всегда выстрелом вошло в сердце знакомое:
Салют, шурави!
Я не помню, что говорил ему — вооруженному безумцу, который нужен был нам живым. Я все забыл, кроме короткой фразы, так любимой когда-то нами, которую выкрикнул этот ненормальный, внезапно кидаясь ко мне:
Счастье для всех! И пусть никто не уйдет... - пуля оборвала эти слова в самом конце, рисковать моей никчемной жизнью, группа захвата права не имела. Они кинулись ко мне, а я стоял и понимал, что все эти годы, двадцать долгих лет исчезли и я снова стою над распростертым телом, с аккуратным пулевым под левой лопаткой. И даже волосы у него были каштановые, лишь слегка присыпанные солью седины. Точно так же как и у Сережи перед самым его концом. Я стоял и так же как и тогда, задыхался от боли и ужаса. А потом пришло понимание. Понимание того, что я не могу так больше.
Я думал — все забуду, как забывали многие. Но не смог. «Счастье для всех! И пусть никто не уйдет.» Я не смог уйти от своего короткого счастья. И от его потери. «Жизнь — игра» любил повторять Сергей. Да, именно. Только когда этап игры пройден — надо идти дальше. Ты не мог провести этой аналогии — не дожил до времени засилья виртуальной реальности. А я топчусь на месте, застыв в призрачной паутине воспоминаний. При том, что выход совсем рядом — лишь протяни руку. Ты бы понял.
Дождь лил мне за шиворот, льдинками соскальзывал с лица, но я брел по улице не ускоряя шага. Во дворе остановился и привычно поднял голову, ища знакомое окно. Дождь немилосердно хлестал меня по лицу, а я стоял, смаргивая с ресниц капли и вспоминая, вспоминая, все то, о чем запрещал себе думать все эти годы. Нет смысла убегать от того, что тенью следует по пятам. Или за чем тенью следуешь по пятам ты.
Откуда-то из приоткрытого окна раздался печальный гитарный перебор популярной песни. И слова, в которые я никогда не вслушивался прежде, внезапно пересказали историю моей жизни. Короткую историю долгих лет. Я вдруг ощутил тяжесть оружия в наплечной кобуре.
А теперь здесь, в зимней мгле стылой квартиры, сижу и перебираю прошлое, как карты. Мне некуда торопится, воспоминания вот-вот закончатся. Сквозняк проходит по квартире, заставляя меня зябко поежится и принося с собой еле слышный запах дорого мужского одеколона. Очень дорогого. И тут перед моими глазами всплывают совсем неожиданные картины.
Темные волосы. Холодный цвет, словно бы подернутый пеплом. Светлые, поразительно светлые серые глаза. Подросток зачарованно сморит, как я не расстегивая, стягиваю через голову рубашку. Осторожно подбирается поближе и, решившись, задает вопрос. Равнодушно отвечаю, в который раз терпеливо перечисляя причины и наспех припоминая обстоятельства получения ранений, расписавших мое тело шрамами. Светлые глаза разгораются ребяческим восторгом, но мне хочется спать, я прерываю череду расспросов и пытаюсь сосредоточится на проверке уроков. Мальчишка послушно умолкает и с очень серьезным видом сидит рядом.
Недоуменно и слегка раздраженно расспрашиваю долговязого юношу, за каким чертом его понесло в армию? Он отводит взгляд и упорно молчит. Пожимаю плечами — в конце-концов у меня скоро дежурство, надо сконцентрироваться на более важных вещах. И машинально отмечаю выражение странного разочарования, промелькнувшее на лице парня.
Звонок в дверь. Я не узнаю моего визитера и лишь по очень светлым глазам понимаю кто передо мной.
А затем робкая надежда и сбивчивые слова признания и свое чуть было не вырвавшееся равнодушное «Убирайся», но всего лишь один быстрый взгляд из-под ресниц, совсем как у Сергея и я, неожиданно сам для себя, соглашаюсь. Его радость и снова выражение горького разочарования утром, когда он понял, что для него ничего не изменилось. Или почти ничего. Но не уходит.
Записка на столе и полудетское «не ищи». Бумажка летит в помойку и снова забываю о его существовании.
Опять звонок в дверь. Я не помню сколько прошло времени. На пороге — блестящий «хозяин жизни». Посиделки за бутылкой дорогого конька, его рассказы, которые я почти не слушаю — на мне очень важное дело и оно занимает все мои мысли. А затем, когда я с плохо сдержанным нетерпением провожаю его к двери, он разворачивается ко мне и начинает отчаянно и сбивчиво просить прощения. В конце-концов он остается.
А потом были снова уходы и снова возвращения. И только теперь, вспоминая все это, я понимаю, что он действительно любит меня. Что он страстно хотел стать для меня кем-то, а когда понял, что не может сделать этого, согласился остаться хотя бы отголоском воспоминания. Он был согласен на роль тени, не понимая, что тень — это я.
Я поднимаю глаза и вижу темный силуэт, прилепившийся к косяку и сначала даже не понимаю кого вижу — свои воспоминания или того, кто силится ворваться в них.
- Привет, - произносит мой гость. Или это голос из моей памяти?
В играх не всегда один путь перехода с уровня на уровень. В некоторых из них есть альтернативные пути развития — все зависит лишь от выбранной тобой двери. И сейчас я понимаю, что нахожусь именно в такой игре и могу выбирать — уходить ли мне окончательно в мир теней или попробовать протянуть руку тому, кто готов сделать все, чтобы я стал живым. Я еще не знаю, какой путь выберу, пистолет привычно лежит в моей ладони, но мне так хочется верить, что какое бы продолжение игры я не избрал... вы поймете меня. Постараетесь понять. Рука с оружием медленно поднимается.
Привет, - отвечаю я сам толком не понимая кому из них и невольно заканчиваю словами услышанной сегодня песни, - Мы будем счастливы теперь — и навсегда.
И я твердо уверен, что так оно и будет.

@темы: Для памяти, Слэш, Джон Ди, ... и Атропос перерезала нить

---

Блин, и вот половину этого писал я? Как же много я потерял себя...

13.12.2008 в 08:33

Пишет  Голубой огонёк:

18. Проклятье цвета солнца
Тема:
Они вызвали к жизни
горячий циклон,
они привели
все стихии в движение...
Танцующий бог
был так удивлен,
что выронил флейту
от изумления...

Мое тело сливается с мраморной столешницей алтаря. Безупречно белое, лишенное всяких оттенков. Чистое. Жрецы так говорят – чистый. Символ невинности, угодный богам. Я не видел их, только этих призрачных тварей, что так жадно кидаются на меня, лаская мою кожу холодом своих туманных конечностей. Меня трясет от отвращения. Или от холода?
Их стылое дыхание оседает на коже тонкой коркой инея. Инеем сковало мое сердце. Удары его стихают, замедляются. Кровь толчками бьется в обледенелый комок, но не может его растопить. Холодно. Похоже, я плачу, но слезы замерзают в уголках глаз и кристаллами скатываются по щекам.
Мне хочется уйти, прочь от мороза, который пробирает до костей, выстужая из меня живое тепло. Но я сам пришел сюда, как прихожу каждое новолунье уже одиннадцать лет. Я сам снимаю с себя белые одежды, сам ложусь на алтарь, раскрытый для их рук, бледной дымкой выделяющихся на фоне темно-лазоревых стен.
Их прикосновения точны и уверенны, они не боятся меня. Ненасытные твари, жадные до чужого тепла. Они пьют его, глотают мои горячие хриплые стоны, и, кажется, высасывают саму душу. Их губы повсюду, они целуют меня и нашептывают что-то успокаивающее на древнем языке. Мне все равно страшно. Холодно и страшно. Но и через ледяную жуть я чувствую мучительное желание, силой вырванное у моего тела.
Им понадобились годы, чтобы приучить меня получать удовольствие, и теперь я покорно кончаю, едва мой возбужденный орган оказывается во рту одного из Духов. Я изгибаюсь на своем каменном ложе, изливаюсь на бездушный мрамор, и чувствую, как бестелесные создания накидываются на подношение, жадно слизывая горячее семя с моих бедер. Осталось терпеть совсем недолго.
Закрываю глаза, перевожу дыхание, а когда поднимаю веки, их уже нет.
Со стоном я сползаю на пол, почти падаю. Трясущимися руками натягиваю свои белые одежды, кутаясь в тонкий шелк. Он не греет. Сил у меня нет, но я бреду к выходу в поисках тепла. Двери раскрываются, я ступаю на освещенную площадку внутреннего дворика. Жрецы обступают меня, уважительно кланяются, не смея подойти ближе.
Я – Дар богам, хоть ни разу их не видел. Моя мать испугалась, когда я появился из ее утробы. Белый. Белая кожа, белые волосы, блеклые слизистые и еле тронутые цветом зрачки. Альбинос. Моя мать боялась меня, пока я рос, а когда мне исполнилось шесть, явились жрецы и забрали меня от нее. Я помню ее глаза в тот момент – в них были облегчение и тоска.
С тех пор ко мне никто не прикасался. Никто, кроме Духов, обитающих в храме. Посланники богини-Луны, им я служу своей чистотой с двенадцати лет. Меня окружили почетом и богатством, но теперь дотронуться до меня, значит навлечь проклятье на город. Потому я бреду по улицам, силясь впитать жар южного солнца своей молочно-белой кожей, а толпа обтекает меня, боясь задеть даже полы моего плаща. Я их идол и основа их благополучия. Каждое новолунье я приношу себя в жертву ради этих людей. А они молятся мне, равно как и богам, но не решаются взглянуть лишний раз.
Я свыкся со своей судьбой. Но как же мне хочется еще хоть раз ощутить человеческие объятья! Так просто и недоступно. Потому я иду дальше, радуясь солнечным лучам и теплому ветру. Здесь он пахнет морем, рыбой и пенькой. Я вздрагиваю, как только что прозревший, удивляясь, как оказался в порту. Здесь мало людей, но полно чужестранцев, которые не чтят наших богов. Мне опасно быть здесь и я спешу вернуться в город, но не могу сразу найти дорогу, беспомощно оглядываясь по сторонам.

Солнце в зените заливает палящими лучами землю, блики пляшут на воде - волны ласково плещут о причал, горячие доски настила обжигают ступни. Как странно, что в этом городе, полном солнца, люди поклоняются безразличной Луне, считая светило воплощением чуть ли не самого зла. Хоть бы жили земледелием и боялись засухи, так нет же, просто глупцы и трусы.
Я зевнул во весь рот - эх, поспать бы. Невольно заулыбался, вспомнив прошлую ночь, и тут услышал знакомый, склизким туманом стелющийся, шепот-шипение: "Выродок... скалится... Чистая Луна..." и плавно повернулся в сторону, откуда потянуло болотной гнилью этих слов. Ну, конечно, граждане города. Длинные одежды метут пыль, руки прячутся в рукавах почти до земли, на лицах маски. Как они только не спекутся во всей этой шелухе из материи? И за версту прет маслами, которыми здешний люд, все, даже слуги, защищает кожу от загара.
Я прямо-таки чувствовал, как эти двое бурлят презрением и отвращением, вон как выпучились, сейчас глаза из глазниц повыпадают. Я усмехнулся и стремительно направился в их сторону, на ходу разворачивая кусок золотистого шелка, обернутого вокруг моих бедер. Шептунов как ветром сдуло, ишь, как припустили, словно за ними Духи гонятся. Впрочем, нет. От Духов они и то драпали бы не так резво. Злорадно ухмыльнувшись, я снова сколол нежную ткань брошкой с изумрудом.
Я – дважды проклятый, дважды изгой. Природе было угодно наградить меня огненно-рыжими волосами, знаком нечистого, дитя жестокого Солнца. Ну и веснушками, конечно. Впрочем, сейчас их было не так уж видно - мое тело покрывал бронзовый загар, что среди людей, оберегающих себя от малейшего лучика, было еще одним поводом шарахаться меня как чумы. Последней же каплей было то, что я не ползал на коленях в грязи городских улиц, вымаливая подаяние у ненавидящей меня толпы, а прекрасно устроился в порту, обслуживая заезжих купцов и путешественников.
В мире, где само слово "любовь" произносится шепотом и только в храмах, где ее почитают дочерью Луны и матерью Духов, занятие проституцией карается мучительной смертью. Причем проститутку казнят, а того, кто хотя бы случайно прикоснулся к ней, лишают статуса, нажитого имущества и изгоняют. Появись я в городе - меня бы колесовали, но над портом город власти не имеет. Сюда я, выброшенный из дома собственными родителями, приполз, прячась от камней "детей Луны". Отлежался... в чужой койке. Мне грех жаловаться, он ласковый был. Нежный. Как утреннее солнце, как прогретые прибрежные волны. Да что вспоминать - дела минувшие. Кабы не он, быть мне дешевой портовой шлюхой. А так я, с моими-то навыками, дорогая портовая шлюха. Которая сама выбирает себе клиентов. Что особенно бесит благочестивых граждан.
Я сладко потянулся. Желание пойти домой и поспать пропало, я подумал, что с удовольствием бы сейчас искупался. Представив себе отблески, которые волны кидают на стенки грота, я почти почувствовал, как прохладные брызги бриллиантовыми искрами оседают на коже.
В ответ на мои фантазии ветер с моря плеснул мне в лицо горьковатой свежестью. Я рассмеялся, сам не зная чему, и пустился бежать вниз, к пирсу, желая сократить себе путь к скалам. Я несся, не особенно глядя вперед, прекрасно зная дорогу, когда кто-то окликнул меня. Обернувшись на бегу, приветственно махнул рукой и врезался в выскочившего из-за груды тюков раззяву. Мы кувырком полетели на земь, точнее, на те самые тюки, которые, к счастью, для незнакомца, оказались набиты чем-то мягким. К счастью потому, что он оказался снизу, придавленный мной. Длинные пряди упали мне на глаза, и, едва я с досадой откинул их, приготовившись сказать недотепе все, что о нем думаю, как слова застыли у меня на губах.
Белоснежная кожа. Чуть ли не прозрачная, шелковистая, словно покрытая тонким налетом перламутра. Тяжелые густы, белые волосы, в которых льдистыми всполохами вспыхивают солнечные лучи, ресницы и брови, как серебряная паутина, и глаза - зеркала, поймавшие в себя слабое эхо отдаленного огня. Чистый. Дар. Даже я, тварь, которой был запрещен вход в город, с которым никто из местных не сказал ни слова, знаю о нем. Только Духи, слуги Луны имеют право на прикосновение к нему. А это значит...
Тяжелая тишина, опустилась на пирс, как топор палача.

Надо было мне торопиться, надо было позвать кого-нибудь, просто крикнуть и горожане, оказавшиеся в порту немедля отозвались бы. Окружив кольцом, они меня вывели бы на одну из кривых улочек, уводящих вверх и вглубь города. Нечестивый чужестранец не должен осквернить прикосновением чистоту Дара. Каждый житель города знает, что непорочностью моей питаются Духи, оберегающие их покой и процветание. Любой из них рискнет самою жизнью, чтобы оградить меня от любой телесной скверны, только бы я сохранил право служения богам.
Но ни один не подаст мне руки, если я упаду.
Наверное, помня об этом, я не попросил мне помочь. А, может, всегдашняя сутолока порта так захватила меня, обходящего ее по самой кромке, что я не захотел никого окликать. Так мало впечатлений для меня, сумеречного обитателя Храма Луны, что каждая капля солнца, каждое яркое событие приносят радость. Я выбирал дорогу наугад, шагал несмело, сопровождаемый любопытными и брезгливыми взглядами матросов и купцов. Белый юноша в белых одеждах – я диковинка для них. Одним претят наши ритуалы, другие не знают ничего о них, просто ищут экзотических зрелищ, но их всех привлекает мой болезненный вид.
Мне все же следовало найти себе проводника и защитника, но я не мог тогда подумать, что прогулка моя закончится так нелепо. Я заплутал, обогнул какие-то лавки, уперся в тупик и снова вышел к пирсу. Море дружелюбно улыбалось мне мерцающей гладью воды. Успев сделать только пару шагов, я краем глаза уловил движение, хотел обернуться… а уже в следующее мгновение падал, раскинув руки.
Мягкие тюки приняли мое тело, спасли от удара о мостовую. Я радовался этому только пару секунд, прежде чем понял, что означает вес тела, навалившегося на меня. Один удар сердца на осознание, и мир закрутился, переворачиваясь с ног на голову. Страх, тревога и восторг от простого касания простых рук. Я как завороженный смотрел в лицо юноши над собой, любуясь ровным загаром, рыжим пламенем волос и ужасом на дне темных глаз. И плевать, что рухнул мой мир, пока пальцы до синяков впиваются в плечи, накрепко связывая меня с давно забытой жизнью. С людьми, с солнцем, с теплом, которое не отнимут.

Вечность прошла или кануло в небытие мгновение? Юноша вцепился в меня с такой силой, что у меня мелькнула глупая мысль - он никогда больше не отпустит меня. От него веяло холодом, словно не человек - один из Духов, которым он служил, лежал, придавленный моим телом. И в то же время слабые искры угасающего огня, скованные этим призрачным льдом, отчаянно мерцали в его глазах.
- Оскверниииитель... - отвратительно резкий женский крик рассек мертвенную тишину, и тут же, невесть откуда взявшаяся, толпа зевак подхватила этот мерзкий визг, завыла, завопила на десятки голосов, - Осквернитель, нечистый... кара!
И гвалт беснующийся толпы материализовался камнями, посыпавшимися на меня. Я вскочил, откинув от себя тонкие руки Дара. Никто из них не подойдет ко мне, никто, кроме... да, они уже бежали, а если ненависть и знает запреты Закона, то их не ведает страх.
Я развернулся готовый бежать, прикрыв голову руками от града камней, как вдруг мой взгляд упал на лежащего юношу. И даже не кровь, тонкой струйкой текущая из его рассеченного виска, остановила меня. И не мысль о том, что его убьют. Мне почему-то показалось, что если я спасусь один, он умрет раньше, чем толпа разорвет его. Впрочем, мусолить эту ерунду времени не было. Я схватил его за тонкое запястье, рванул на себя и рявкнул:
- Бежим!
Может, толпа и не расступилась передо мной, но перед ним... каждый из них боялся стать первым, кто примет на себя тяжесть проклятья. Суеверия иногда поразительно полезны, подумалось мне.
Я мчался к катакомбам. Изредка оглядывался на своего невольного спутника, не слыша его легких шагов за спиной. Дар не отставал от меня, и на его лице была такая пронзительно-шалая радость, что толпа, следующая за нами по пятам, уже казалась мне нестрашной грозовой тучей, а ее рев - отдаленными раскатами уходящего грома.
Еще несколько шагов, и мы вырвались за пределы порта. Ноги увязали в раскаленном песке, дурацкая тряпка на бедрах мешала бежать, я сорвал ее. Впереди уже виднелись спасительные скалы. Последний усилие, и я снова схватил Дар за руку, заставив нырнуть за мной в расщелину между валунов. Здесь было темно, ослепительно темно после света полуденного солнца, но я, подхватив Дар на руки, уверенно шел извилистыми коридорами. Бежать не было надобности: в подземелье, ведущее к Старому Городу не сунулись бы и каратели.
Вскоре темнота перестала быть непроглядной, и впереди смутными контурами выступили стены коридора. Я сделал еще несколько шагов и осторожно поставил Дар на ноги. Он был легкий, почти невесомый, но сила, с которой он обхватил меня за шею, пока я его нес, чуть не задушила меня. Он и сейчас вцепился мне в руку, как маленький испуганный ребенок. Я осторожно высвободил локоть из тонких пальцев и, приобняв за плечи, повел к источнику света. Он все еще дрожал - то ли от холода, то ли от страха и льнул ко мне, словно окоченевший бродяжка к костру.
Пока мы шли, рассеянный свет усилился. Стали видны древние фрески на стенах, под ногами были не камни и песок, а гладкие гранитные плиты. Дар вертел головой по сторонам, разглядывая незнакомое место. Даже в полумраке я видел восхищение на его лице. "А он совсем не боится" - вдруг мелькнула удивленная мысль. Он не боится Старого Храма, о котором в городе страшились рассказывать даже легенды.

Камень, брошенный чьей-то неметкой рукой, разлетелся от удара о стену. Острое крошево брызнуло мне в лицо. Боль и кровь обожгли кожу. Я поднес руку ко лбу, стирая горячие капли и посмотрел на алые разводы на ладони. Кто бы мог подумать! У меня красная кровь, самая обычная теплая и красная, а я и забыл.
Нервная улыбка удовольствия и изумления играла на моих губах. Я снова глянул на виновника... нет, на своего спасителя, желая продлить прерванное касание. Мое желание еще не оформилось словами, когда крепкие пальцы обвились вокруг запястья.
Рывок, и мне показалось, я взлетел. Подошвы сандалий едва касаются земли. Я бегу, парю, расправив крыльями складки белых одежд. В жизни я не испытывал такого счастья. Просто наслаждения от этого почти полета, чувства опасности, бурлящего во мне, и свободы. Мне казалось, когда я упал, сбитый с ног бесцеремонным незнакомцем, разбился кокон, в котором меня прятали с раннего детства. Я упорхнул. И теперь лечу, не разбирая пути…
Тьма поглотила нас так внезапно, что я не успел приготовиться. Зажмурился и тут же едва не вскрикнул от острого удовольствия оказаться в сильных мужских объятиях. Он был младше меня, я знаю, но крепче сложением. И он видел в темноте, раз шагал так уверенно. Я же смог увидеть хоть что-то немалое время спустя, но когда, наконец, разглядел, чуть не кинулся туда, где на стенах распустились цветы. Только страх оказаться снова один на один с темнотой и холодом, удержали меня рядом с юношей.
Наконец, мы вышли на свет, и я только что носом не уткнулся в пеструю роспись. В нашем Храме не было ничего подобного, все там было выкрашено бурым, синим, жемчужно-серым, безо всяких узоров. А тут целые панорамы! Мои ладони шарили по гладким стенам, на которых чуть потускневшей с годами краской были нарисованы сады и леса, а в них прекрасные танцующие девы и маленькие смешные создания на коротких мохнатых ножках, так похожие на… Я шарахнулся прочь, зажимая рукой рот, вторую отирая о край плаща.
- Кто это? – голос хриплый и ломкий то ли от быстро бега, то ли от волнения.
Поверить, что каждый веселый толстячек с маленькими рожками на косматой голове – грозный бог, защитник и палач при богине-Луне, было невозможно. Но и ошибиться я не мог.

Дар наконец отступил от меня и тихо скользил вдоль стен прикасаясь к ярким фрескам с почти чувственным наслаждением. Но внезапно отшатнулся от стены так, словно рука его наткнулась на острое лезвие и подался ко мне.
Повинуясь порыву, я шагнул к нему и обнял, заглянув в полные ужаса глаза. Потом осторожно преодолевая его слабое сопротивление, подвел обратно к стене. И я заговорил, и слова когда-то подслушанного предания вновь зазвучали под этими сводами. Я рассказал Дару, как когда-то наш город жил, как рос и тянулся к свету колоннадами своих дворцов и храмов. Город рос, он жрал и жирел, погрязая в своем благополучии. Его жители обленились и город сыто и беспечно развалился между морем и пустыней, обрастая песчаными складками, которые погребли под собой библиотеки, театры и тенистые сады. Вместо прекрасных строений – бородавки лачуг, осквернивших тело его. Наращивая этажи, разбухая, они вытесняли свежий воздух, обращая улицы в грязные ручейки, по которым течет людской поток. Вонь его туманом расплылась над крышами.
Богам прискучил жалкий мирок ремесленников и торгашей. Они оставили город своей милостью, ушли, уведя за собой смешливых сатиров и плясуний-нимф. А осиротевшие люди, забыв молитвы, возносимые к солнечным Богам, придумали восхвалять Луну и козлоногого ее защитника - изуродованную память о прежних обитателях покинутых храмов.
Дар слушал меня и постепенно дрожь его унималась, а в конце рассказа он робко протянул руку и осторожно погладил порыжевшую краску фрески. А я, вспомнив все то, что слышал о не нашедших места между мирами, сжал его в своих объятиях. Так вот отчего от него словно веет холодом.
Как будто угадав мои мысли, Дар развернулся и доверчиво прильнул ко мне. Я бережно провел рукой по белым растрепанным локонам, и, решившись, прижался губами к его губам. Он тихо охнул и снова сильно, как в катакомбах, обнял меня. И когда нам уже не хватило дыхание, и мы сожалением прервали поцелуй, я опустился перед ним на колени и попросил:
- Позволь мне согреть тебя.
А после, в моих руках, под моими томительными ласками, я чувствовал, как хрупкую телесную оболочку его впервые за бесконечно долгое время наполняет живое метущееся пламя. И когда я овладел Даром, то это было как возвращение к тем, ушедшим Богам, возвращение того, на кого имели право только они. Стоны его наслаждения были лучшей молитвой и лучшим им приношением…

…Много часов спустя, одетые в одинаковые серые плащи – чудом сохранившееся наследство жрецов заброшенного Храма – мы выступили из темноты подземелий, вдали от города. Золото закатного солнца ослепило меня. Я беспомощно щурился, силясь разглядеть что-то кроме выбеленных его лучами барханов. Наконец, за выгоревшим полотнищем песка проступила темная полоска воды, а на ее фоне… Я пошатнулся, и не рухнул на колени только потому, что сильные руки любовника обвили мою талию, удерживая на ногах. Прижавшись спиной к его груди, я в ужасе глядел на то, как море и пустыня двумя жерновами растирают наш город. Каменное крошево, древесная щепка, клочья ткани и перемолотые вместе с ними человеческие тела. Зажатые между двух стихий, там гибли люди. Безгласные толпы, всегда улыбчивые жрецы, моя старая печальная мать – они теперь все умирали там.
"Неминуемо проклятье, если нарушен запрет…" – тревожным набатом билось у меня в мозгу.
Едкое чувство жалости плавит сердце. И вместе с тем я переполнен теплом и яркими прежде мне незнакомыми ощущениями. Для вины во мне нет места.
В погоне за наживой умертвив свой город и свои души, люди не заметили, насколько обеднели. И каких страшных гостей впустили в свой мир. В зияющую пустоту новых тесных храмов ползли призрачные твари, алчущие человеческого тепла. Им-то и скармливали меня одиннадцать лет, чтобы был доволен свирепый рогатый бог.
Я вспомнил холод призрачных пальцев, растекающийся по жилам, и теснее приник к своему спутнику, пряча лицо у него на груди. От тела его веяло жаром жизни и твердою волей, которой мне так не доставало. Вдыхая солнечный запах его смуглой кожи, рядом с белизной моей кажущейся почти черной, я дрожал от возбуждения и восторга.
- Смотри, - он гладил меня по плечам, а я ластился, как кошка, впитывая непривычную негу.
Мне не надо было оборачиваться, чтобы представить, как вода и песок сошлись, поглотив зажравшийся город, но я послушно смотрю. Плотно сжав губы, не пуская наружу жалкий истерический всхлип, я до рези в глазах всматриваюсь в линию горизонта, на которой не осталось и следа человеческого присутствия.
Истинные Боги проснулись. Мы разбудили их своим безрассудством. А они стерли город с лица земли.
Еще пройдет время, прежде чем я перестану терзаться сожалением, прежде чем смогу поверить, что мы не навлекли проклятие, а только взяли причитающуюся нам свободу. Пусть бессмертные судят, за кем правота, нам нет до них дела. У нас впереди солнце, песок и бесконечный простор многих дорог.

@темы: Для памяти, Слэш, Джон Ди

---

13.12.2008 в 08:51

Пишет  Голубой огонёк:

21. Тени
Тема:
Ты вчера невзначай потерял свою тень
И сегодня не ты, а она гостит у меня
Мы чуть-чуть поиграем здесь, в темноте -
Пистолет, я и тень... попытайся понять.

Я сижу на столе в темной кухне. Ранние зимние сумерки растеклись по квартире, холодный декабрьский дождь залил город. Я хотел бы плакать вместе с этим дождем, но мои слезы уже далеко в прошлом. Я похоронил их вместе с ним.
Я не вспомню сейчас ни часа нашей первой встречи, там, в середине семидесятых, ни первого взгляда, ни первого слова. Зато я прекрасно помню другое. Первый сбой сердца от прикосновения его руки. Ощущение горячего румянца, невольно заливающего щеки, чувство, что ресницы стали будто свинцовыми - иначе почему я не могу поднять на него взгляд? И стыд, и смятение, и панику... и безразличие ко всему этому - лишь бы он был рядом... хоть иногда. А затем счастье - горячее, как медовые искры в его каштановых волосах, как солнечные всполохи в сером взгляде, как задорные нотки в ломающемся мальчишеском голосе - яркое, иррациональное. И неверие и вера... нет, знание. А затем - прикосновение его рук и губ, неумелые, но такие жадные и искренние объятия и сумасшедший стук наши сердец...
Афган. Восторг от понимания того что мы - вместе, отправляемся на настоящую войну. Тошнотворный ужас, невозможность выстрелить - ведь перед тобой ребенок - и булькающий хрип в горле убитого этим ребенком товарища. Нож, кровь, кишки, развороченная плоть безумная смесь жажды мести и страха. Истерика и только его руки, единственно надежная пристань в этом бурлящем котле ужаса и крови.
Через всю войну, в отличие от меня - без единой царапины. Так почему так глупо и в самом конце? Груз двести. Тогда я уже не мог плакать.
Возвращение домой. Домой? Я не знаю, почему остался здесь - ведь каждый раз когда я замечал свет в окнах его квартиры мое сердце болело как тогда, когда я сжимал в объятиях его остывающее тело. Может быть потому, что эта боль - все что мне осталось от него.
Это случилось однажды вечером. Тоскливым и бессмысленным как и все мои вечера. Хотел вынести мусор и услышал крики из соседней квартиры. Алкоголик отец, серая запуганная мышь - мать. Ах, да, еще ребенок. Мальчишка-подросток. Мрачный, диковатый звереныш. Вот он-то тогда и вылетел из дверей квартиры, отирая кровь с разбитых губ и кинулся к лестнице. Я на ходу перехватил его за руку и услышал в ответ стандартный набор уличной брани, поминающей мою профессию. Ну да. Мент. Цепная псина. Мусор. Что я сказал ему тогда? Да то что и всем, таким как он - что не желаю замерзших, на улице бушевала самая настоящая метель, трупов на своем участке. Почему я сказал это ему? Почему я так сказал? Из-за одного только знакомого жеста: Сергей, помнится, точно так же отирал кровь с губ после драки. Моей с ним.
Почему он притих и пошел за мной? Не знаю. Мне и теперь это безразлично. Он пришел тогда. Пришел и на следующий день, а потом повадился гостить у меня. Часто ночевал, вечерами тихо сидел в углу за старым письменным столом, учил уроки, время от времени кидая на меня быстрые взгляды из-под челки и спрашивая помощи. Почему я не гнал его? Может из-за этих взглядов - точно такие же кидал на меня Сергей, когда стеснялся или не решался что-то спросить. Нет, они не были похожи. Но иногда мне казалось что слабый отблеск, далекое отражение моего Сережи мелькает в этом мальчишке. Случайно не так сходят с ума?
Сколько прошло времени? Не знаю, но, должно быть, немало, ведь детей не берут в армию, хотя только дети так упорно настаивают на своем уходе "на войну". Наше поколение искалечил Афган, его — провернуло через мясорубку Чечни. Я уже забыл о нем, когда на моем пороге появился взрослый парень с затаенной надеждой в светлых глазах.
А потом... может быть я слишком изголодался по простому человеческому теплу, а, может в этом незнакомом юноше я вновь увидел далекое эхо моей минувшей любви.
Прошли годы. Я как и прежде не задумывался, почему ко мне, немолодому уже, мрачному и нелюдимому следователю по особо важным, продолжал приходить красивый мужчина, превратившийся из ребенка, стоящего на учете в детской комнате милиции, в успешного дельца. Он мог не появляться месяцами. Потом я заходил в свою неуютную конуру и находил его спящим на ветхом, продавленном диване, а на столе небрежно брошенные, лежали ключи - две связки на одном кольце, и старый, затертый до неузнаваемости брелок.
Время шло и пусть и не лечило старые раны до конца, но все же кое-как затягивало их. Главное правило — не делай резких движений и не истечешь кровью. А постоянная ноющая боль, ну что же, к этому привыкаешь и даже перестаешь замечать. И даже можно жить. Или по крайней мере успешно убеждать себя в этом. Так я думал до сегодняшнего дня.
Таскаться на задержания — не мое дело, но случаю на это наплевать. Он был клиническим психом, а может его таким сделал знаменитый афганский синдром? С такими никогда не знаешь, что вытворит в следующую секунду. Или что скажет. Мало приятного в том, чтобы заглянуть в глаза безумию, которое, тщательно связанное и контролируемое, живет внутри тебя. Я не знаю как, но солдаты той войны всегда узнавали друг друга. Словно она выжгла на наших лицах клейма, видимые только таким же меченным. И все же, не смотря на узнавание, как всегда выстрелом вошло в сердце знакомое:
Салют, шурави!
Я не помню, что говорил ему — вооруженному безумцу, который нужен был нам живым. Я все забыл, кроме короткой фразы, так любимой когда-то нами, которую выкрикнул этот ненормальный, внезапно кидаясь ко мне:
Счастье для всех! И пусть никто не уйдет... - пуля оборвала эти слова в самом конце, рисковать моей никчемной жизнью, группа захвата права не имела. Они кинулись ко мне, а я стоял и понимал, что все эти годы, двадцать долгих лет исчезли и я снова стою над распростертым телом, с аккуратным пулевым под левой лопаткой. И даже волосы у него были каштановые, лишь слегка присыпанные солью седины. Точно так же как и у Сережи перед самым его концом. Я стоял и так же как и тогда, задыхался от боли и ужаса. А потом пришло понимание. Понимание того, что я не могу так больше.
Я думал — все забуду, как забывали многие. Но не смог. «Счастье для всех! И пусть никто не уйдет.» Я не смог уйти от своего короткого счастья. И от его потери. «Жизнь — игра» любил повторять Сергей. Да, именно. Только когда этап игры пройден — надо идти дальше. Ты не мог провести этой аналогии — не дожил до времени засилья виртуальной реальности. А я топчусь на месте, застыв в призрачной паутине воспоминаний. При том, что выход совсем рядом — лишь протяни руку. Ты бы понял.
Дождь лил мне за шиворот, льдинками соскальзывал с лица, но я брел по улице не ускоряя шага. Во дворе остановился и привычно поднял голову, ища знакомое окно. Дождь немилосердно хлестал меня по лицу, а я стоял, смаргивая с ресниц капли и вспоминая, вспоминая, все то, о чем запрещал себе думать все эти годы. Нет смысла убегать от того, что тенью следует по пятам. Или за чем тенью следуешь по пятам ты.
Откуда-то из приоткрытого окна раздался печальный гитарный перебор популярной песни. И слова, в которые я никогда не вслушивался прежде, внезапно пересказали историю моей жизни. Короткую историю долгих лет. Я вдруг ощутил тяжесть оружия в наплечной кобуре.
А теперь здесь, в зимней мгле стылой квартиры, сижу и перебираю прошлое, как карты. Мне некуда торопится, воспоминания вот-вот закончатся. Сквозняк проходит по квартире, заставляя меня зябко поежится и принося с собой еле слышный запах дорого мужского одеколона. Очень дорогого. И тут перед моими глазами всплывают совсем неожиданные картины.
Темные волосы. Холодный цвет, словно бы подернутый пеплом. Светлые, поразительно светлые серые глаза. Подросток зачарованно сморит, как я не расстегивая, стягиваю через голову рубашку. Осторожно подбирается поближе и, решившись, задает вопрос. Равнодушно отвечаю, в который раз терпеливо перечисляя причины и наспех припоминая обстоятельства получения ранений, расписавших мое тело шрамами. Светлые глаза разгораются ребяческим восторгом, но мне хочется спать, я прерываю череду расспросов и пытаюсь сосредоточится на проверке уроков. Мальчишка послушно умолкает и с очень серьезным видом сидит рядом.
Недоуменно и слегка раздраженно расспрашиваю долговязого юношу, за каким чертом его понесло в армию? Он отводит взгляд и упорно молчит. Пожимаю плечами — в конце-концов у меня скоро дежурство, надо сконцентрироваться на более важных вещах. И машинально отмечаю выражение странного разочарования, промелькнувшее на лице парня.
Звонок в дверь. Я не узнаю моего визитера и лишь по очень светлым глазам понимаю кто передо мной.
А затем робкая надежда и сбивчивые слова признания и свое чуть было не вырвавшееся равнодушное «Убирайся», но всего лишь один быстрый взгляд из-под ресниц, совсем как у Сергея и я, неожиданно сам для себя, соглашаюсь. Его радость и снова выражение горького разочарования утром, когда он понял, что для него ничего не изменилось. Или почти ничего. Но не уходит.
Записка на столе и полудетское «не ищи». Бумажка летит в помойку и снова забываю о его существовании.
Опять звонок в дверь. Я не помню сколько прошло времени. На пороге — блестящий «хозяин жизни». Посиделки за бутылкой дорогого конька, его рассказы, которые я почти не слушаю — на мне очень важное дело и оно занимает все мои мысли. А затем, когда я с плохо сдержанным нетерпением провожаю его к двери, он разворачивается ко мне и начинает отчаянно и сбивчиво просить прощения. В конце-концов он остается.
А потом были снова уходы и снова возвращения. И только теперь, вспоминая все это, я понимаю, что он действительно любит меня. Что он страстно хотел стать для меня кем-то, а когда понял, что не может сделать этого, согласился остаться хотя бы отголоском воспоминания. Он был согласен на роль тени, не понимая, что тень — это я.
Я поднимаю глаза и вижу темный силуэт, прилепившийся к косяку и сначала даже не понимаю кого вижу — свои воспоминания или того, кто силится ворваться в них.
- Привет, - произносит мой гость. Или это голос из моей памяти?
В играх не всегда один путь перехода с уровня на уровень. В некоторых из них есть альтернативные пути развития — все зависит лишь от выбранной тобой двери. И сейчас я понимаю, что нахожусь именно в такой игре и могу выбирать — уходить ли мне окончательно в мир теней или попробовать протянуть руку тому, кто готов сделать все, чтобы я стал живым. Я еще не знаю, какой путь выберу, пистолет привычно лежит в моей ладони, но мне так хочется верить, что какое бы продолжение игры я не избрал... вы поймете меня. Постараетесь понять. Рука с оружием медленно поднимается.
Привет, - отвечаю я сам толком не понимая кому из них и невольно заканчиваю словами услышанной сегодня песни, - Мы будем счастливы теперь — и навсегда.
И я твердо уверен, что так оно и будет.

@темы: Для памяти, Слэш, Ссылки

---

13.12.2008 в 08:33

Пишет  Голубой огонёк:

18. Проклятье цвета солнца
Тема:
Они вызвали к жизни
горячий циклон,
они привели
все стихии в движение...
Танцующий бог
был так удивлен,
что выронил флейту
от изумления...

Мое тело сливается с мраморной столешницей алтаря. Безупречно белое, лишенное всяких оттенков. Чистое. Жрецы так говорят – чистый. Символ невинности, угодный богам. Я не видел их, только этих призрачных тварей, что так жадно кидаются на меня, лаская мою кожу холодом своих туманных конечностей. Меня трясет от отвращения. Или от холода?
Их стылое дыхание оседает на коже тонкой коркой инея. Инеем сковало мое сердце. Удары его стихают, замедляются. Кровь толчками бьется в обледенелый комок, но не может его растопить. Холодно. Похоже, я плачу, но слезы замерзают в уголках глаз и кристаллами скатываются по щекам.
Мне хочется уйти, прочь от мороза, который пробирает до костей, выстужая из меня живое тепло. Но я сам пришел сюда, как прихожу каждое новолунье уже одиннадцать лет. Я сам снимаю с себя белые одежды, сам ложусь на алтарь, раскрытый для их рук, бледной дымкой выделяющихся на фоне темно-лазоревых стен.
Их прикосновения точны и уверенны, они не боятся меня. Ненасытные твари, жадные до чужого тепла. Они пьют его, глотают мои горячие хриплые стоны, и, кажется, высасывают саму душу. Их губы повсюду, они целуют меня и нашептывают что-то успокаивающее на древнем языке. Мне все равно страшно. Холодно и страшно. Но и через ледяную жуть я чувствую мучительное желание, силой вырванное у моего тела.
Им понадобились годы, чтобы приучить меня получать удовольствие, и теперь я покорно кончаю, едва мой возбужденный орган оказывается во рту одного из Духов. Я изгибаюсь на своем каменном ложе, изливаюсь на бездушный мрамор, и чувствую, как бестелесные создания накидываются на подношение, жадно слизывая горячее семя с моих бедер. Осталось терпеть совсем недолго.
Закрываю глаза, перевожу дыхание, а когда поднимаю веки, их уже нет.
Со стоном я сползаю на пол, почти падаю. Трясущимися руками натягиваю свои белые одежды, кутаясь в тонкий шелк. Он не греет. Сил у меня нет, но я бреду к выходу в поисках тепла. Двери раскрываются, я ступаю на освещенную площадку внутреннего дворика. Жрецы обступают меня, уважительно кланяются, не смея подойти ближе.
Я – Дар богам, хоть ни разу их не видел. Моя мать испугалась, когда я появился из ее утробы. Белый. Белая кожа, белые волосы, блеклые слизистые и еле тронутые цветом зрачки. Альбинос. Моя мать боялась меня, пока я рос, а когда мне исполнилось шесть, явились жрецы и забрали меня от нее. Я помню ее глаза в тот момент – в них были облегчение и тоска.
С тех пор ко мне никто не прикасался. Никто, кроме Духов, обитающих в храме. Посланники богини-Луны, им я служу своей чистотой с двенадцати лет. Меня окружили почетом и богатством, но теперь дотронуться до меня, значит навлечь проклятье на город. Потому я бреду по улицам, силясь впитать жар южного солнца своей молочно-белой кожей, а толпа обтекает меня, боясь задеть даже полы моего плаща. Я их идол и основа их благополучия. Каждое новолунье я приношу себя в жертву ради этих людей. А они молятся мне, равно как и богам, но не решаются взглянуть лишний раз.
Я свыкся со своей судьбой. Но как же мне хочется еще хоть раз ощутить человеческие объятья! Так просто и недоступно. Потому я иду дальше, радуясь солнечным лучам и теплому ветру. Здесь он пахнет морем, рыбой и пенькой. Я вздрагиваю, как только что прозревший, удивляясь, как оказался в порту. Здесь мало людей, но полно чужестранцев, которые не чтят наших богов. Мне опасно быть здесь и я спешу вернуться в город, но не могу сразу найти дорогу, беспомощно оглядываясь по сторонам.

Солнце в зените заливает палящими лучами землю, блики пляшут на воде - волны ласково плещут о причал, горячие доски настила обжигают ступни. Как странно, что в этом городе, полном солнца, люди поклоняются безразличной Луне, считая светило воплощением чуть ли не самого зла. Хоть бы жили земледелием и боялись засухи, так нет же, просто глупцы и трусы.
Я зевнул во весь рот - эх, поспать бы. Невольно заулыбался, вспомнив прошлую ночь, и тут услышал знакомый, склизким туманом стелющийся, шепот-шипение: "Выродок... скалится... Чистая Луна..." и плавно повернулся в сторону, откуда потянуло болотной гнилью этих слов. Ну, конечно, граждане города. Длинные одежды метут пыль, руки прячутся в рукавах почти до земли, на лицах маски. Как они только не спекутся во всей этой шелухе из материи? И за версту прет маслами, которыми здешний люд, все, даже слуги, защищает кожу от загара.
Я прямо-таки чувствовал, как эти двое бурлят презрением и отвращением, вон как выпучились, сейчас глаза из глазниц повыпадают. Я усмехнулся и стремительно направился в их сторону, на ходу разворачивая кусок золотистого шелка, обернутого вокруг моих бедер. Шептунов как ветром сдуло, ишь, как припустили, словно за ними Духи гонятся. Впрочем, нет. От Духов они и то драпали бы не так резво. Злорадно ухмыльнувшись, я снова сколол нежную ткань брошкой с изумрудом.
Я – дважды проклятый, дважды изгой. Природе было угодно наградить меня огненно-рыжими волосами, знаком нечистого, дитя жестокого Солнца. Ну и веснушками, конечно. Впрочем, сейчас их было не так уж видно - мое тело покрывал бронзовый загар, что среди людей, оберегающих себя от малейшего лучика, было еще одним поводом шарахаться меня как чумы. Последней же каплей было то, что я не ползал на коленях в грязи городских улиц, вымаливая подаяние у ненавидящей меня толпы, а прекрасно устроился в порту, обслуживая заезжих купцов и путешественников.
В мире, где само слово "любовь" произносится шепотом и только в храмах, где ее почитают дочерью Луны и матерью Духов, занятие проституцией карается мучительной смертью. Причем проститутку казнят, а того, кто хотя бы случайно прикоснулся к ней, лишают статуса, нажитого имущества и изгоняют. Появись я в городе - меня бы колесовали, но над портом город власти не имеет. Сюда я, выброшенный из дома собственными родителями, приполз, прячась от камней "детей Луны". Отлежался... в чужой койке. Мне грех жаловаться, он ласковый был. Нежный. Как утреннее солнце, как прогретые прибрежные волны. Да что вспоминать - дела минувшие. Кабы не он, быть мне дешевой портовой шлюхой. А так я, с моими-то навыками, дорогая портовая шлюха. Которая сама выбирает себе клиентов. Что особенно бесит благочестивых граждан.
Я сладко потянулся. Желание пойти домой и поспать пропало, я подумал, что с удовольствием бы сейчас искупался. Представив себе отблески, которые волны кидают на стенки грота, я почти почувствовал, как прохладные брызги бриллиантовыми искрами оседают на коже.
В ответ на мои фантазии ветер с моря плеснул мне в лицо горьковатой свежестью. Я рассмеялся, сам не зная чему, и пустился бежать вниз, к пирсу, желая сократить себе путь к скалам. Я несся, не особенно глядя вперед, прекрасно зная дорогу, когда кто-то окликнул меня. Обернувшись на бегу, приветственно махнул рукой и врезался в выскочившего из-за груды тюков раззяву. Мы кувырком полетели на земь, точнее, на те самые тюки, которые, к счастью, для незнакомца, оказались набиты чем-то мягким. К счастью потому, что он оказался снизу, придавленный мной. Длинные пряди упали мне на глаза, и, едва я с досадой откинул их, приготовившись сказать недотепе все, что о нем думаю, как слова застыли у меня на губах.
Белоснежная кожа. Чуть ли не прозрачная, шелковистая, словно покрытая тонким налетом перламутра. Тяжелые густы, белые волосы, в которых льдистыми всполохами вспыхивают солнечные лучи, ресницы и брови, как серебряная паутина, и глаза - зеркала, поймавшие в себя слабое эхо отдаленного огня. Чистый. Дар. Даже я, тварь, которой был запрещен вход в город, с которым никто из местных не сказал ни слова, знаю о нем. Только Духи, слуги Луны имеют право на прикосновение к нему. А это значит...
Тяжелая тишина, опустилась на пирс, как топор палача.

Надо было мне торопиться, надо было позвать кого-нибудь, просто крикнуть и горожане, оказавшиеся в порту немедля отозвались бы. Окружив кольцом, они меня вывели бы на одну из кривых улочек, уводящих вверх и вглубь города. Нечестивый чужестранец не должен осквернить прикосновением чистоту Дара. Каждый житель города знает, что непорочностью моей питаются Духи, оберегающие их покой и процветание. Любой из них рискнет самою жизнью, чтобы оградить меня от любой телесной скверны, только бы я сохранил право служения богам.
Но ни один не подаст мне руки, если я упаду.
Наверное, помня об этом, я не попросил мне помочь. А, может, всегдашняя сутолока порта так захватила меня, обходящего ее по самой кромке, что я не захотел никого окликать. Так мало впечатлений для меня, сумеречного обитателя Храма Луны, что каждая капля солнца, каждое яркое событие приносят радость. Я выбирал дорогу наугад, шагал несмело, сопровождаемый любопытными и брезгливыми взглядами матросов и купцов. Белый юноша в белых одеждах – я диковинка для них. Одним претят наши ритуалы, другие не знают ничего о них, просто ищут экзотических зрелищ, но их всех привлекает мой болезненный вид.
Мне все же следовало найти себе проводника и защитника, но я не мог тогда подумать, что прогулка моя закончится так нелепо. Я заплутал, обогнул какие-то лавки, уперся в тупик и снова вышел к пирсу. Море дружелюбно улыбалось мне мерцающей гладью воды. Успев сделать только пару шагов, я краем глаза уловил движение, хотел обернуться… а уже в следующее мгновение падал, раскинув руки.
Мягкие тюки приняли мое тело, спасли от удара о мостовую. Я радовался этому только пару секунд, прежде чем понял, что означает вес тела, навалившегося на меня. Один удар сердца на осознание, и мир закрутился, переворачиваясь с ног на голову. Страх, тревога и восторг от простого касания простых рук. Я как завороженный смотрел в лицо юноши над собой, любуясь ровным загаром, рыжим пламенем волос и ужасом на дне темных глаз. И плевать, что рухнул мой мир, пока пальцы до синяков впиваются в плечи, накрепко связывая меня с давно забытой жизнью. С людьми, с солнцем, с теплом, которое не отнимут.

Вечность прошла или кануло в небытие мгновение? Юноша вцепился в меня с такой силой, что у меня мелькнула глупая мысль - он никогда больше не отпустит меня. От него веяло холодом, словно не человек - один из Духов, которым он служил, лежал, придавленный моим телом. И в то же время слабые искры угасающего огня, скованные этим призрачным льдом, отчаянно мерцали в его глазах.
- Оскверниииитель... - отвратительно резкий женский крик рассек мертвенную тишину, и тут же, невесть откуда взявшаяся, толпа зевак подхватила этот мерзкий визг, завыла, завопила на десятки голосов, - Осквернитель, нечистый... кара!
И гвалт беснующийся толпы материализовался камнями, посыпавшимися на меня. Я вскочил, откинув от себя тонкие руки Дара. Никто из них не подойдет ко мне, никто, кроме... да, они уже бежали, а если ненависть и знает запреты Закона, то их не ведает страх.
Я развернулся готовый бежать, прикрыв голову руками от града камней, как вдруг мой взгляд упал на лежащего юношу. И даже не кровь, тонкой струйкой текущая из его рассеченного виска, остановила меня. И не мысль о том, что его убьют. Мне почему-то показалось, что если я спасусь один, он умрет раньше, чем толпа разорвет его. Впрочем, мусолить эту ерунду времени не было. Я схватил его за тонкое запястье, рванул на себя и рявкнул:
- Бежим!
Может, толпа и не расступилась передо мной, но перед ним... каждый из них боялся стать первым, кто примет на себя тяжесть проклятья. Суеверия иногда поразительно полезны, подумалось мне.
Я мчался к катакомбам. Изредка оглядывался на своего невольного спутника, не слыша его легких шагов за спиной. Дар не отставал от меня, и на его лице была такая пронзительно-шалая радость, что толпа, следующая за нами по пятам, уже казалась мне нестрашной грозовой тучей, а ее рев - отдаленными раскатами уходящего грома.
Еще несколько шагов, и мы вырвались за пределы порта. Ноги увязали в раскаленном песке, дурацкая тряпка на бедрах мешала бежать, я сорвал ее. Впереди уже виднелись спасительные скалы. Последний усилие, и я снова схватил Дар за руку, заставив нырнуть за мной в расщелину между валунов. Здесь было темно, ослепительно темно после света полуденного солнца, но я, подхватив Дар на руки, уверенно шел извилистыми коридорами. Бежать не было надобности: в подземелье, ведущее к Старому Городу не сунулись бы и каратели.
Вскоре темнота перестала быть непроглядной, и впереди смутными контурами выступили стены коридора. Я сделал еще несколько шагов и осторожно поставил Дар на ноги. Он был легкий, почти невесомый, но сила, с которой он обхватил меня за шею, пока я его нес, чуть не задушила меня. Он и сейчас вцепился мне в руку, как маленький испуганный ребенок. Я осторожно высвободил локоть из тонких пальцев и, приобняв за плечи, повел к источнику света. Он все еще дрожал - то ли от холода, то ли от страха и льнул ко мне, словно окоченевший бродяжка к костру.
Пока мы шли, рассеянный свет усилился. Стали видны древние фрески на стенах, под ногами были не камни и песок, а гладкие гранитные плиты. Дар вертел головой по сторонам, разглядывая незнакомое место. Даже в полумраке я видел восхищение на его лице. "А он совсем не боится" - вдруг мелькнула удивленная мысль. Он не боится Старого Храма, о котором в городе страшились рассказывать даже легенды.

Камень, брошенный чьей-то неметкой рукой, разлетелся от удара о стену. Острое крошево брызнуло мне в лицо. Боль и кровь обожгли кожу. Я поднес руку ко лбу, стирая горячие капли и посмотрел на алые разводы на ладони. Кто бы мог подумать! У меня красная кровь, самая обычная теплая и красная, а я и забыл.
Нервная улыбка удовольствия и изумления играла на моих губах. Я снова глянул на виновника... нет, на своего спасителя, желая продлить прерванное касание. Мое желание еще не оформилось словами, когда крепкие пальцы обвились вокруг запястья.
Рывок, и мне показалось, я взлетел. Подошвы сандалий едва касаются земли. Я бегу, парю, расправив крыльями складки белых одежд. В жизни я не испытывал такого счастья. Просто наслаждения от этого почти полета, чувства опасности, бурлящего во мне, и свободы. Мне казалось, когда я упал, сбитый с ног бесцеремонным незнакомцем, разбился кокон, в котором меня прятали с раннего детства. Я упорхнул. И теперь лечу, не разбирая пути…
Тьма поглотила нас так внезапно, что я не успел приготовиться. Зажмурился и тут же едва не вскрикнул от острого удовольствия оказаться в сильных мужских объятиях. Он был младше меня, я знаю, но крепче сложением. И он видел в темноте, раз шагал так уверенно. Я же смог увидеть хоть что-то немалое время спустя, но когда, наконец, разглядел, чуть не кинулся туда, где на стенах распустились цветы. Только страх оказаться снова один на один с темнотой и холодом, удержали меня рядом с юношей.
Наконец, мы вышли на свет, и я только что носом не уткнулся в пеструю роспись. В нашем Храме не было ничего подобного, все там было выкрашено бурым, синим, жемчужно-серым, безо всяких узоров. А тут целые панорамы! Мои ладони шарили по гладким стенам, на которых чуть потускневшей с годами краской были нарисованы сады и леса, а в них прекрасные танцующие девы и маленькие смешные создания на коротких мохнатых ножках, так похожие на… Я шарахнулся прочь, зажимая рукой рот, вторую отирая о край плаща.
- Кто это? – голос хриплый и ломкий то ли от быстро бега, то ли от волнения.
Поверить, что каждый веселый толстячек с маленькими рожками на косматой голове – грозный бог, защитник и палач при богине-Луне, было невозможно. Но и ошибиться я не мог.

Дар наконец отступил от меня и тихо скользил вдоль стен прикасаясь к ярким фрескам с почти чувственным наслаждением. Но внезапно отшатнулся от стены так, словно рука его наткнулась на острое лезвие и подался ко мне.
Повинуясь порыву, я шагнул к нему и обнял, заглянув в полные ужаса глаза. Потом осторожно преодолевая его слабое сопротивление, подвел обратно к стене. И я заговорил, и слова когда-то подслушанного предания вновь зазвучали под этими сводами. Я рассказал Дару, как когда-то наш город жил, как рос и тянулся к свету колоннадами своих дворцов и храмов. Город рос, он жрал и жирел, погрязая в своем благополучии. Его жители обленились и город сыто и беспечно развалился между морем и пустыней, обрастая песчаными складками, которые погребли под собой библиотеки, театры и тенистые сады. Вместо прекрасных строений – бородавки лачуг, осквернивших тело его. Наращивая этажи, разбухая, они вытесняли свежий воздух, обращая улицы в грязные ручейки, по которым течет людской поток. Вонь его туманом расплылась над крышами.
Богам прискучил жалкий мирок ремесленников и торгашей. Они оставили город своей милостью, ушли, уведя за собой смешливых сатиров и плясуний-нимф. А осиротевшие люди, забыв молитвы, возносимые к солнечным Богам, придумали восхвалять Луну и козлоногого ее защитника - изуродованную память о прежних обитателях покинутых храмов.
Дар слушал меня и постепенно дрожь его унималась, а в конце рассказа он робко протянул руку и осторожно погладил порыжевшую краску фрески. А я, вспомнив все то, что слышал о не нашедших места между мирами, сжал его в своих объятиях. Так вот отчего от него словно веет холодом.
Как будто угадав мои мысли, Дар развернулся и доверчиво прильнул ко мне. Я бережно провел рукой по белым растрепанным локонам, и, решившись, прижался губами к его губам. Он тихо охнул и снова сильно, как в катакомбах, обнял меня. И когда нам уже не хватило дыхание, и мы сожалением прервали поцелуй, я опустился перед ним на колени и попросил:
- Позволь мне согреть тебя.
А после, в моих руках, под моими томительными ласками, я чувствовал, как хрупкую телесную оболочку его впервые за бесконечно долгое время наполняет живое метущееся пламя. И когда я овладел Даром, то это было как возвращение к тем, ушедшим Богам, возвращение того, на кого имели право только они. Стоны его наслаждения были лучшей молитвой и лучшим им приношением…

…Много часов спустя, одетые в одинаковые серые плащи – чудом сохранившееся наследство жрецов заброшенного Храма – мы выступили из темноты подземелий, вдали от города. Золото закатного солнца ослепило меня. Я беспомощно щурился, силясь разглядеть что-то кроме выбеленных его лучами барханов. Наконец, за выгоревшим полотнищем песка проступила темная полоска воды, а на ее фоне… Я пошатнулся, и не рухнул на колени только потому, что сильные руки любовника обвили мою талию, удерживая на ногах. Прижавшись спиной к его груди, я в ужасе глядел на то, как море и пустыня двумя жерновами растирают наш город. Каменное крошево, древесная щепка, клочья ткани и перемолотые вместе с ними человеческие тела. Зажатые между двух стихий, там гибли люди. Безгласные толпы, всегда улыбчивые жрецы, моя старая печальная мать – они теперь все умирали там.
"Неминуемо проклятье, если нарушен запрет…" – тревожным набатом билось у меня в мозгу.
Едкое чувство жалости плавит сердце. И вместе с тем я переполнен теплом и яркими прежде мне незнакомыми ощущениями. Для вины во мне нет места.
В погоне за наживой умертвив свой город и свои души, люди не заметили, насколько обеднели. И каких страшных гостей впустили в свой мир. В зияющую пустоту новых тесных храмов ползли призрачные твари, алчущие человеческого тепла. Им-то и скармливали меня одиннадцать лет, чтобы был доволен свирепый рогатый бог.
Я вспомнил холод призрачных пальцев, растекающийся по жилам, и теснее приник к своему спутнику, пряча лицо у него на груди. От тела его веяло жаром жизни и твердою волей, которой мне так не доставало. Вдыхая солнечный запах его смуглой кожи, рядом с белизной моей кажущейся почти черной, я дрожал от возбуждения и восторга.
- Смотри, - он гладил меня по плечам, а я ластился, как кошка, впитывая непривычную негу.
Мне не надо было оборачиваться, чтобы представить, как вода и песок сошлись, поглотив зажравшийся город, но я послушно смотрю. Плотно сжав губы, не пуская наружу жалкий истерический всхлип, я до рези в глазах всматриваюсь в линию горизонта, на которой не осталось и следа человеческого присутствия.
Истинные Боги проснулись. Мы разбудили их своим безрассудством. А они стерли город с лица земли.
Еще пройдет время, прежде чем я перестану терзаться сожалением, прежде чем смогу поверить, что мы не навлекли проклятие, а только взяли причитающуюся нам свободу. Пусть бессмертные судят, за кем правота, нам нет до них дела. У нас впереди солнце, песок и бесконечный простор многих дорог.

@темы: Для памяти, Слэш, Творчество

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

26.02.2014 в 20:06

Пишет  mart:

Помянем

26.02.2014 в 18:45

Пишет  bushca1993:

Ирина Вязовая Быковская

Стояли мальчики - стеной

Стояли мальчики - стеной,
Пока парламентская стая
Страну делила меж собой,
О привилегиях мечтая...
Стояли в дождь, стояли в снег,
Стояли - под плевком и матом.
Стояли - им нужнее всех...
Стояли - ведь они - солдаты.
В который раз - в навоз - по бровь,
Прикрыв собою дармоедов,
Стояли - почернев лицом -
До чьей-то Пирровой победы...
Стояли намертво, как встарь.
Стояли - не жалея тела.
Горели - факелом живым
Проплаченного беспредела.
Стояли - до седых волос,
До лживой похоронной тризны
Мои сыны - родная кровь
И пасынки своей Отчизны.
Их предавали - сотню раз
И снова - предадут иуды.
Стоял ОМОН. Стоял СПЕЦНАЗ.
Стояли мальчики - как чудо...
И вместе с ними - под Крестом,
Молитвою и Духом - вместе
Три инока вели свой бой,
Как офицеры высшей чести.
И если кто-то переврет -
Сама сложу о них былины.
Героям слава - это им,
Святым страдальцам Украины.

Беркуту и Спецназу Украины

Я кланяюсь вам в ноги, пацаны,
Среди руин обосраной страны,
Среди восторженного воя лже-героев,
Среди грядущих унижений и конвоев,
Вам, БЕРКУТ, вам, СПЕЦНАЗ, мои сыны -
Я кланяюсь вам в ноги, пацаны.
Спаси вас Бог от горечи сердец,
Ведь вам опять из терниев венец,
Вас и подлец, и трус сегодня судит.
Но среди верных - память светлой будет,
А всяк бандит найдет себе конец.
Спаси вас Бог от горечи сердец.
Кто предал вас - тому держать ответ.
И не помогут трусость, ложь, чужой совет,
Ответят - матерям, сынам, пред Богом,
И хоть в меня весь ад упрется рогом,
А я скажу своим упрямым слогом -
Герои - вы. Героям - долгих лет.

@темы: Для памяти, Стихи, Смерть

---

Я бы посвятил эту песню ребятам из "Беркута"...

Hе пpойти мне ответом, там где пули вопpос
Где каждый шаг сантиметpом, вpемя пять папиpос
Меpтвый гоpод хоpонит, свои голоса,
Потеpялись и бpодят между стен небеса

С pождеством Вас железо, в подвале темно
Сколько душ погубило, напpотив окно
Я забыл что в пpиpоде еще что-то есть
Шестого пpиняли pоды без шести минут шесть

А наутpо выпал снег, после долгого огня
Этот снег убил меня
Погасил коpоткий век
Я набpал его в ладонь, сплюнул в белый
Гpязь и пыль
То ли небыль, то ли быль
То ли вечность, то ли вонь

Падший гоpод pазбился, но не стал кpестом
Падший гоpод напился миpа пеpед постом
Здесь контужены pоты, новый жгут Вифлием
Hа пеленке беpезы - pуки ноги не всем

С pождеством Вас железо
Повязка венцом
Медсестpа - мать Теpеза, с симпатичным лицом
Пpошлой ночью как шоpох вспоминались дни
Как мы задеpнули штоpы, как мы были одни

А наутpо выпал снег, после долгого огня
Этот снег убил меня
Погасил двадцатый век
Я набpал его в ладонь, сплюнул в белый
Гpязь и пыль
То ли небыль, то ли быль
То ли вечность, то ли вонь

Hе пpойти мне ответом, там где пули вопpос
Где каждый шаг сантиметpом, вpемя пять папиpос...
Меpтвый гоpод с пустыми глазами со мной
Я стpелял холостыми, я вчеpа был живой...

ДДТ "Мертвый Город"

@темы: Для памяти, Песни, Смерть

---

Я видел секретные карты,
Я знаю, куда мы плывём.
Капитан, я пришёл попрощаться с тобой, с тобой
И твоим кораблём.

Я спускался в трюм,
Я беседовал там
С господином - начальником крыс.
Крысы сходят на берег
В ближайшем порту
В надежде спастись.

На верхней палубе играет оркестр,
И пары танцуют фокстрот,
Стюард разливает огонь по бокалам
И смотрит, как плавится лёд.
Он глядит на танцоров, забывших о том,
Что каждый из них умрёт.

Но никто не хочет и думать о том,
Пока "Титаник" плывёт.
Никто не хочет и думать о том,
Пока, пока "Титаник" плывёт.

Матросы продали винт
Эскимосам за бочку вина,
И судья со священником спорят всю ночь,
Выясняя, чья это вина.
И судья говорит, что всё дело в законе,
А священник - что дело в любви.
Но при свете молний становится ясно -
У каждого руки в крови.

Но никто не хочет и думать о том,
Пока "Титаник" плывёт.
Никто не хочет и думать о том,
Пока, пока "Титаник" плывёт.

Я видел акул за кормой,
Акулы глотают слюну,
Капитан, все акулы в курсе,
Что мы скоро пойдем ко дну.
Впереди встаёт холодной стеной
Арктический лёд.

Но никто не хочет и думать о том,
Куда "Титаник" плывёт.
Никто не хочет и думать о том,
Пока, пока "Титаник" плывёт.

Наутилус Помпилиус "Титаник"

Приплыли уже...

@темы: Для памяти, Песни, Политика

---

Посмотрел вчера «60 часов майкопской бригады». А сейчас все крутится в голове строчка из песни Визбора, которая звучала в другом фильме: «Прокляты и забыты»

Встань, фотограф, в серединку
И сними нас всех в обнимку:
Может быть, на этом снимке
Вместе мы в последний раз.

Я вообще-то Визбора не люблю, но эта мне нравится.
«Военные фотографии»
Доводилось нам сниматься
И на снимках улыбаться
Перед старым аппаратом
Под названьем "Фотокор".
Чтобы наши светотени
Сквозь военные метели
В дом родимый долетели
Под родительский надзор.

Так стояли мы с друзьями
В перерывах меж боями.
Сухопутьем и морями
Шли, куда велел приказ.
Встань, фотограф, в серединку
И сними нас всех в обнимку:
Может быть, на этом снимке
Вместе мы в последний раз.

Кто-нибудь потом вглядится
В наши судьбы, в наши лица,
В ту военную страницу,
Что уходит за кормой...
И остались годы эти
В униброме, в бромпортрете,
В фотографиях на память
Для Отчизны дорогой.

Послушать можно тут. Мне сейчас недосуг возиться с плеерами, так что пусть будет вот это, с ютуба.

@темы: Видео, Для памяти, Музыка, Эх, твою мать, война!..

---

Диалог, сделавший мою прошлую неделю.

- Только Прапора не трогай!
- Прапора не трону, но срочники здесь жить не будут!

Прошу прощения, что непонятно, просто оставляю здесь себе для памяти)))

@темы: Веселое, Для памяти, Ни о чем

---

1 Слова Екклесиаста, сына Давидова, царя в Иерусалиме.
2 Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует, - все суета!
3 Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?
4 Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки.
5 Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит.
6 Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои.
7 Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь.
8 Все вещи - в труде: не может человек пересказать всего; не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием.
9 Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.
10 Бывает нечто, о чем говорят: "смотри, вот это новое"; но это было уже в веках, бывших прежде нас.
11 Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после.
12 Я, Екклесиаст, был царем над Израилем в Иерусалиме;
13 и предал я сердце мое тому, чтобы исследовать и испытать мудростью все, что делается под небом: это тяжелое занятие дал Бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в нем.
14 Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, все - суета и томление духа!
15 Кривое не может сделаться прямым, и чего нет, того нельзя считать.
16 Говорил я с сердцем моим так: вот, я возвеличился и приобрел мудрости больше всех, которые были прежде меня над Иерусалимом, и сердце мое видело много мудрости и знания.
17 И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость: узнал, что и это - томление духа;
18 потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь.

Книга Екклезиаста

@темы: Для памяти, Джон Ди, Тоска сидит в углу, несчастной серой крысой... (с), Мы - послушные куклы в руках у Творца..., ... и Атропос перерезала нить

---

Перечитываю Осееву - "Васек Трубачев и его товарищи". Давно уж хотел, ща руки дошли. И, читая о том, как Васек подтягивал Мазина по географии, внезапно вспомнил отца. Папа у меня послевоенный ребенок... 44 г.р. Безотцовщина - дед умер от туберкулеза, когда папе было 3 года. Харьков того времени - город людей простых. Рабочий, бандитский. Районы шли стенка на стенку - с обрезками труб, цепями, а то и пострашнее - топорами, ножами и оружием, которым была напичкана та земля. И бабушка - главврач ХТЗ, которой вздохнуть было некогда, не то, чтобы толком присмотреть за двумя сыновьями... Классическая картина того времени. И все же...
Все же. Рядом был район, где жили цыгане. Даже по тем лихим временам граждане старались туда не соваться без особой надобности. И вот один парнишка из цыганской семьи ходил в тот же класс, что и папа. Был он второгодник (если не третьегодник или хуже), потому как в третьем классе не умел толком ни читать, ни считать. А у цыган (ну, по крайней мере в то время и в тех местах) человек, знающий счет, умевший читать и писать уже считался ого-го каким грамотеем. Так просто, "по жизни", оно им и не надо было толком, видимо. Но советский рабовладельческий строй нагло требовал от своих граждан грамотности. Вне зависимости от национальности. Ужас, как детей истязали, нэ? И вот папе дали задание, как водилось в те времена - подтянуть товарища. Ну, "Партия сказала - надо, комсомол ответил - есть!". Батя того парнишку и подтянул. Как уж - не знаю, педагогические таланты у отца всегда были. В результате цыганенок научился читать, писать, считать и даже выучил таблицу умножения. Родные мальчишки были папе ужасно благодарны - как же, он сына прям в люди вытянул Без шуток, как вы можете понять из вышеизложенного, как бы то ни было смешно для нас. И отец - тогда сопливый пацан, без страха мог ходить по тому району города, да и семья "ученика" принимала его с распростертыми объятьями и всячески старалась отблагодарить за такое великое дело.
Воспоминания, воспоминания...

@темы: Для памяти, Грифонье гнездо

---

Да-да, я в курсе, что бессовестно забросил дневник. Мои извинения всем тем, кто снисходительно читает всю ту чепуху, что я здесь оставляю и, вероятно, находит в этом какое-то развлечение)
Я, как всегда, по уши занят. Милорд вновь закопался в ворохе прекрасных тканей, так, что и кончика носа не высунуть. Бархат, атлас, шелк, парча - гребаный эстет во мне мурлыкает большой кошкой) Позади Сварга, впереди ГП, Шотландия и вампирка. Приобрел массу новых друзей, отличных ребят, которые время от времени вытягивают Милорда за уши из его швейных приключений и тащат после работы гулять, купаться, общаться, не взирая на все его фырки. Ну и старые друзья не забывают, а что может быть чудесней душевной компании, собравшейся ночью у камина? Разве что та же компания, внявшая безумному желанию Джона тащиться в соседний то ли городок, то ли село, дабы осмотреть трубу, оставшуюся после ведьминого дома, охотящаяся, по пути, на землянику. А как жутко хохотали над нами какие-то птицы, когда Ди продирался сквозь заросли малинника, крапивы и еще черти чего. Это просто восхитительно! Я, как первый раз услышал - аж вздрогнул, такой безумный смех, ни на что не похожий, только потом сообразил, что это птицы, которые прилетели откуда-то и давай кружить над нами.
Ну да все рассказывать - дня не хватит написать. Потому повешу тут кое-что, что даст представление о Сварге - первой ролевой игре, на которой мне довелось побывать (за что глубокий поклон Рану и Нерри). Оно еще не дописано, но так, как на меня наседают друзья - приходится писать, потому как, чувствую, с меня живого не слезут. Что делать, Милорда надо пинать, а то он же - птица гордая)))))))))
Да, я помню, что еще обещал написать о съемках на вампирку и на фоллаут, но пока есть то, что есть.

Поясняю - игра проходила в первые выходные этого месяца. Сначала я четно хотел описать лишь одно событие, но так получилось, что, начав писать, я начал рассказывать практически обо всем подряд, так что история затянулась и слова "рассказывать обо всем я здесь не буду" потеряли актуальность. В рассказ не войдет разве что пожизневка, да и то, я уже ни в чем не уверен. Разумеется, описание событий литературизировано.
Конфликт, упоминающийся ниже, заключался в том, что рыцари одной из локаций повели себя крайне неправильно, начав размахивать мечами так, словно на сарацинов шли. В результате весьма неиллюзорно пострадало пять человек, что, разумеется, напрягло окружающих. Но после все устаканилось.

В эти выхи довелось побывать на ролевой игре, надо сказать – первой в моей жизни. Рассказывать обо всем я здесь не буду – слишком долго, разве что позже кину отчет в днев, но это уже другая тема. Но описать один эпизод просто язык чешется, уж больно оно было забавно.
Надо сказать, что отыгрывал я Бабу-Ягу – человеческое существо, для которого «Явь как Навь, Навь как Явь», создание скорее ехидное, нежели зловредное, древнее «как говно мамонта», пардон. Застряв во времена оные между Явью и Навью она дружит с Единорогом и развлекается, как может.
А в развлечениях, надо сказать, недостатка не было. Уж не знаю от скуки ли или по делу, но в локацию, где тусил мой персонаж, вместе с лепреконами, птицами Гамаюн, Феникс и Алканост, Единорогом, Хранителем Леса и прочей нечистью, народ пер косяком, словно лосось на нерест, аж в глазах рябило. Если бы не Единорог, который оказался не только моим другом по легенде, но и замечательным компанейским парнем по жизни, я бы совсем растерялся. Легкий характер Одуванчика (так звали Единорога), его фантазия и чувство юмора помогли мне адаптироваться к ситуации, за что ему огромный респект и уважуха.
И вот, где-то в середине дня, среди потока многочисленных друидов, эльфов всех мастей и дворов, некромантов, искаженных, оборотней и прочей чисти и нечисти возникла парочка с невиданным в локации ранее персонажем. При взгляде на него не было даже нужды спрашивать к какому роду-племени он принадлежит. Высокий, под два метра, весь в черном, плащ за спиной словно крылья летучей мыши, худой, будто Кощей Бессмертный на диете, с огромными серыми глазами – слово «вампир» у него было написано на лбу золотыми церковнославянскими буквами. «А этот-то чего здесь забыл?» мелькнула у меня мысль.
- Нам бы Единорога, - очень вежливо попросило создание Тьмы.
- Одуванчик! Тут к тебе пришли! – рявкнула Баба-Яга.
Оторвавшись от очередных просителей древнейший дух подошел к не совсем обычному визитеру.
- Ты кто? – с подозрением спросил он, рассматривая черное существо.
- Вампир, - наивно ответил тот, - Мне бы…
Одуванчика отнесло на три метра в сторону.
- Чего? – возмутился он, - Ты что, совсем обнаглел? Жизнь вечная надоела?
- Да я… - опешив, начал вампир.
- Знать ничего не желаю! – фыркнул Единорог, - С ошибками природы не общаемся! Да еще и с такими, что правилам этикета не обучены! Ты как к Единорогу обращаешься, мышь несчастная?!
Вампир, который изо всех сил старался быть вежливым, казался совсем ошарашенным. Единорог, видимо вспомнив про слово «жалость» все же поинтересовался:
- Может, ты девственник?
- Нет, - подумав, ответил кровосос, - пожалуй, что нет.
- Ну вот и катись отсюда, пока я тебя на части не разорвал.
Вампир был бы и рад катиться, лететь летучей мышью или, на худой конец, бежать паучком, но без помощи Единорога не мог. А то, что к Единорогу недевственникам надо обращаться с ножом у собственного горла он не знал и подсказывать ему данный выход никто не собирался. И тут к нему подошла его спутница – миниатюрная очаровательная девушка с карими глазами в поллица. Обозначив свою принадлежность к племени людей-кошек (если мне память не изменяет, склероз у Бабы-Яги, сами понимаете), она спросила что, собственно, происходит. И тут выяснилось, что вампир – парень везучий, ибо его спутницу еще не успел испортить этот порочный мир.

- Ну так пусть она и попросит Единорога за тебя, - подсказал кто-то выход представителю племени носферату.
Вампир подвел девушку к Одуванчику.
- Девственница? – подозрительно осведомился тот.
- Девственница, - кивнула она.
- Поздравляю, ты видишь во мне объект своих любовных мечтаний, - довольно сообщил Единорог, - Что надо?
Как выяснилось, с парочкой сыграли нехорошую шутку духи озера, телепортнув их в нашу локацию. И теперь они хотели бы вернуться в мир Яви. Кажется, у девушки-кошки была еще какая-то просьба, но, так как Бабу-Ягу периодически отвлекали, то в суть проблемы она не вникла. Но, в конце-концов, все проблемы были решены и странные создания засобирались прочь. Но, если с девушкой все было понятно, то дать вампиру отделаться легким испугом Одуванчик не собирался.
- Вот что бы с него стребовать, - задумчиво спросил он у давней подруги в лице Бабы-Яги.
Старушка, отличающаяся вздорным нравом, пожала плечами.
- Возьми с него обет вегетарианства, - мерзко хихикнув, посоветовала она.
Единорог хихикнул в ответ, подумал еще немного и заржал в голос.
- Я придумал получше, - довольно сообщил он, - Ну ты, мерзкое создание, поди сюда. В общем, я возвращаю тебе девственность, а ты даешь мне обет безбрачия и целомудрия и возвращаешься к своему проклятому племени.
Дитя Ночи заметно приуныло.
- А еще варианты есть? – спросил он с надеждой.
- Оно еще и привередничает, вы только поглядите! – возмутился древний дух, - Скажи спасибо своей спутнице, что живым уйдешь! Впрочем, варианты есть. Остаешься здесь деревом, вон, как те, - он кивнул на уснувших эльфов, слившихся с деревьями, - Или даешь обет вегетарианства.
- Я же умру через сутки, - возмутился родственник комаров.
- Не умрешь, - встряла Баба-Яга, - я на тебя наложу заклятие бессмертия и будешь ходить вечно голодным.
- Надо подумать, - рассудительно ответил носферату.
- Валяй, думай, - милостиво кивнул Одуванчик.
И вот этот Спиноза от вампиров начал думать, присев на бревнышко. Скажу честно - если бы Баба-Яга знала, сколько будет длиться этот процесс – предложила бы ему бревнышко из осины. С сучками.
В конце-концов, вдоволь насладившись данным важным процессом, вампир выбрал целибат. Видимо, вечный недотрах его смущал меньше, чем вечный голод. Дав обет в письменном виде, став вновь девственником, увидев, в результате, в Единороге все то, о чем он только мог мечтать в личной жизни, и вздохнув напоследок о борделе в Ганзе, который как раз собрался посетить, он, наконец, получил свободу. В след ему хихикала вся локация.
А через полчаса после его ухода, к Бабе-Яге подошел Единорог.
- У меня склероз, - грустно сообщил он.
- Попробуй заячий помет, - посоветовала она, - не поможет, но на время склероз перестанет быть проблемой номер один.
- Спасибо, не стоит.
- Так чего тебе тогда? – удивилась карга.
- Помнишь того вечного девственника?
- Этот цирк я еще лет сто не забуду.
- Ну так вот, у него есть выход, а я забыл ему сказать.
- Какой? – заинтересовалась старуха.
- Он должен жениться на Единороге. То есть на мне или на моей дочери. В последнем случае он получит копытом в лоб в качестве вечного благословения, - зловеще добавил Одуванчик.
Через десять минут здорового смеха Баба-Яга вытерла слезы и сообщила:
- Не страшно. Пойдем сегодня в Явь и расскажем пару сказочек – так, чтобы до него дошло.
- Точно! – обрадовался Одуванчик, - Заодно и до трактира в Ганзе дойдем.
- Старый козел, - фыркнула Яга, - тебе бы все по трактирам. Впрочем, я тоже что-то проголодалась – нонче что-то ничего съедобного не пришло.

Сказано-сделано. Выбрав перерыв между визитерами, Единорог с Ягой перешли в Явь и, обернувшись стариком со старухой, отправились искать локацию потомков Дракулы, по пути заглядывая в разные злачные и не очень места. Следом за ними легкой тенью следовала дриада Ягодка. Шли они медленно, как и полагается старикам и по дороге рассказывали всем веселую сказку про незадачливого вампира – лишь бы только слушали. Народ смеялся, рассказчики получали удовольствие. Наконец на их пути возникло кладбище. Не выказывая ни малейшего уважения к тайне смерти, Единорог постучал в ворота так, словно хотел их вынести.
- Кто там? – послышался веселый голос, как-то не подходящий к столь скорбному месту.
- Пусти, милок, - попросил Единорог, - Странник я, на могилку к старухе своей пришел.
Двери отворились и на пороге возникло нечто, когда-то бывшее человеком. Оглядев путников, оно, однако, не спешило пустить их внутрь.
- Чего застыл? – осведомился Одуванчик, - Никакого уважения к старости.
- Вы должны пройти испытание, - нахально заявило существо, отряхивая с лохмотьев кладбищенскую землю.
Одуванчик пожал плечами.
- Поди, вынь остатки мозгов из гроба и глаза заодно прихвати оттуда. Что, не видишь, к вам главные поставщики пришли?
- Чего?
- Единорог и Баба-Яга! – терпение у древнего духа стремительно заканчивалось.
- О, простите! – засуетился зомби, - Зрение подводит! Проходите, осторожнее, тут ловушка…
Стараясь не ронять части тела, страж ворот провел путников вглубь погоста, попутно знакомя с местными достопримечательностями.
- А это вот моя могила, - с гордостью показал он на аккуратно выкопанную яму.
- Кто здесь? – раздался голос из соседнего захоронения.
- Свои, - отозвался наш проводник, - Вылезай, хватит дрыхнуть!
Из-под земли показалось существо в черно-белом трико.
- Шут! – воскликнула Баба-Яга, питающая особую слабость к представителям данной профессии.
- Он самый, - усмехнулся покойник, - Мертвый Шут, - и он поклонился, звякнув бубенчиками на колпаке.
- Весело у вас тут, - отметила карга.
- А то! Идемте, посидим, расскажете, что на белом свете делается, а то у нас давно новеньких не было, скоро совсем мхом порастем…
Хозяева провели путников вглубь кладбища, представив их сородичам.
- Первый.
- Второй.
- Седьмой, - довольно внятно, для тронутых разложением существ, представлялись зомби.
- А имен у них нет? – поинтересовалась Яга.
- Мозгов у них уже почти нет, только порядковые номера и помнят, - любезно пояснил Шут, - Ну так что творится на белом свете и его окрестностях?
- Чудные дела творятся, - усмехнулся Единорог, - не иначе как конец света близится…
Веселый смех хозяев, слушавших сказку о вампире, прервало появление двух воинов с черепами, уже практически не покрытыми плотью. Раздраженно бросив оружие, они устало присели на лавки.
- В чем дело? – поинтересовался встретивший нас привратник.
- ;%?*(%№», - отвечали воины, - *(?:%;:!!!
- А подробнее?
- Белые Тигры совсем охамели, - уже более цензурно пояснили те, - вроде бы живые, а мозгов меньше чем у самого прогнившего мертвеца!
Вникнув в суть проблемы, возмутилась вся локация. После получасовых обсуждений, прерываемых возмущенными комментариями по поводу поведения рыцарей, закончившихся принятием решения массового «крестового похода» на случай проявления еще одного случая подобного поведения, гости засобирались дальше, благо до вампирятника было рукой подать.
Надо сказать, что клопы-переростки забаррикадировались весьма неплохо. Не хватало только рва, наполненного водой.
- Вы кто? – подозрительно осведомилась кусачая стража в ответ на весьма неделикатный стук.
- Ох, сынок, склероз замучил – не помним кто мы и откуда. Пусти двух странников, а?
Стражники, видимо, в предвкушении обеда, не стали долго кочевряжиться и опустили подъемный мост. Каково же было удивление и, одновременно, удовольствие двух путников, когда прямо за мостом они увидели своего недавнего гостя. Не знаю, был ли доволен сам вампир, однако аристократическое воспитание не позволило ему выказывать недовольство. Он только несколько задумчиво заметил:
- Знаете, дедушка, Вы мне напоминаете предмет моей любви.
- Ну, ты даешь, внучек, - заметила Яга, - такой молодой, а уже геронтофил.
Некоторое время гости и хозяева разглядывали друг друга – одни с любопытством, вторые – слегка оценивающе. Видимо, сочтя потенциальную еду несколько просроченной, и милостиво оставив ее на пропитание братьям своим меньшим – комарам, упыри поинтересовались, все же, о цели визита.
- Да какая цель, в наши-то годы? Вон у соседей ваших были, места для могилок присматривали. Решили, напоследок, и у вас побывать, а то много чудес видали, а о вас только слыхали.
- И что же слыхали?
- Да вот ходит история одна…
Выслушав историю, глава стражи кивнул.
- Это мы уж тоже где-то слышали.
- Так ведь это только начало сказки. Ведь не знал-то вампир, как ему от обета своего избавиться…
- Прошу прощения, - внезапно отозвалась знакомая нам летучая мышь, ради которой, собственно, этот цирк и затевался, - Меня зовут. Сейчас вернусь.
- Куды?! – хором воскликнули гости, но увидели только край черного плаща, мелькнувшего в воротах.
- Твою ж налево! – высказала свое мнение Яга.
- Так что же надо сделать? – спросили оставшиеся стражники.
- Жениться на Единороге. Ну или на его дочери, но тогда я ему не завидую, - заметил Одуванчик с чисто отцовскими интонациями. - Ладно, пошли мы, пора и честь знать.
Как выяснилось, не тут-то было. Около ворот началось подозрительное движение и стражники сочли за благо поднять мост. Пришлось путникам загоститься. В результате, обозрев местное зеркало в котором, как выяснилось, отражается местное население (видимо потому около него было установлено нечто вроде алтаря), посидев на троне местной княгини и ехидно отметив, что он шатается, путники вновь обрели свободу передвижения. Вырвавшись за ворота, они вновь узрели знакомую фигуру.
- А ну иди сюда! – подтащили они неуловимую нежить и на время прешли вместе с ним в Навь, частично ради безопасности, частично для того, чтобы быть уверенными, что их уже окончательно опознали, - Ты как, вообще хочешь знать, как вновь обрести радости плотской жизни или тебе все равно?
- Хочу, - покорно кивнула нечисть, видимо понимая, что так просто его не отпустят.
- Ну, так вот…
Вампир внимательно выслушал путников и лишь заметил:
- А я уж в монахи собрался.
- Дело твое. Но если передумаешь – дорога тебе известна. Все, свободен.
И упырь, (приговаривая, «Ах, мои ушки, ах мои усики, как я опаздываю! Ах, герцогиня, она велит меня казнить, как пить дать, велит!», ой, простите, не сдержался, разумеется он твердил что-то про свою княгиню, по первому зову которой был обязан явиться, но суть причитаний была примерно как у Белого Кролика), исчез в неизвестном направлении.
- Хвала создателям Мира, - вздохнул Единорог, - ну все, теперь можно и в кабак.

Продолжение уже даже есть, надо только немного дописать.

@темы: Для памяти, Иной мир, Грифонье гнездо, Джон Ди, Кто там в плаще явился пестром, Сверля прохожих взглядом острым, На странной дудочке свистя?.. Господь, спаси мое дитя!

---

Да, я банален, но для меня это правда. Каждое слово.

17.01.2012 в 16:23

Пишет  Андриан:

Не моё, но просто понравилось:

"Когда любишь человека, ты любишь его любого. Когда он злится и ругается в пробке. Когда полумертвый от усталости приползает с работы. Когда он простуженный, с заложенным носом и воспаленным горлом и отбивается от попыток уложить его в постель и напоить горячим молоком с медом. Когда он плачет в кино. Когда он весь день самозабвенно напевает какой-нибудь дурацкий хит, страшно при этом фальшивя. Когда «соседи-подонки», «зенит-чемпион», «траффик неважный», «гаишник-урод» и «господи, опять понедельник». Когда он опаздывает, торопится, дергается, раздражается по пустякам, жует на ходу, курит, смеется там, где совсем не смешно, язвит, хвастается, дуется, не высыпается, нудит, боится идти к стоматологу, лезет с ненужными советами, рассказывает пошлые анекдоты, думает, что он всегда и во всем прав… Ты любишь его от макушки до пяток с обгоревшими на солнце плечами, содранными коленями, трехдневной щетиной, воспаленными от бессонной ночи глазами, шрамом от аппендицита… Со всеми причудами, капризами, амбициями, симпатиями-антипатиями, депрессиями, страхами, слабостями, болезнями, глупостями, умностями. Странное это чувство — любовь… Будто она подсвечивает любимого человека каким-то неоновым нездешним светом, в котором все кажется бесконечно дорогим и родным…"

@темы: Для памяти, Шиза косила наши ряды, Иной мир